Девочка-лёд

Джолос Анна

Я горько улыбаюсь. Знала бы ты мама правду…

Время идёт, а скорой всё нет. В больницу, уже поздно вечером, нас отвозит Паровозов, с которым, как выяснилось, и приехала из Бобрино баба Маша. Бабушка рассказала о том, что он вцепился в неё как клещ, когда увидел у железнодорожной станции и узнал, что она едет ко мне в Москву.

Я плохо помню, что происходило в те выходные. Мы очень много времени провели в коридорах больницы. У меня точно брали анализы и делали снимок лёгких. Лицо женщины-рентгенолога, увидевшей мои телесные повреждения, забыть

было просто невозможно. Как и тон, которым она разговаривала с бабушкой.

Меня определили в инфекционное отделение. Врач вынес неутешительный вердикт: острая пневмония. Я не запомнила ни вид этой самой пневмонии, ни число процентов поражения лёгких, я просто, лёжа под капельницей, отключилась в какой-то момент и всё…

*********

Медсестра снова ставит мне капельницу. Сколько их было за эти дни – не сосчитать. Также как и количество ненавистных уколов. В живот, в ягодицу. Для меня, ни разу не попадавшей до этого в больницу, всё кажется перебором.

Два дня меня мучают тяжёлыми антибиотиками, но температура всё ещё держится. Медикаментозную терапию меняют. Я много сплю и почти ничего не ем. И вот, наконец, ещё трое суток спустя, я потихоньку начинаю снова чувствовать себя человеком. Мне становится немного лучше, хоть я до сих пор очень слаба.

В больничной палате нас трое. Болтливая пятнадцатилетняя блондинка Марина и моя ровесница Согдиана, спокойная и молчаливая.

К нам в палату, естественно, никого не пускают. Бабушка с Ульяной уезжают в Бобрино, зная, что мне предстоит провести в больнице минимум две недели, а то и больше. Даня и Паша каждый день звонят по видеосвязи, рассказывают последние новости и шутят, отчаянно меня развлекая.

Досадно, что я пропускаю учёбу и свои тренировки, но деваться некуда. Когда ты не здоров, увы, выбирать не приходится.

– Лисицына, это тебе, – медсестра Олеся ставит у моей тумбочки большой красивый пакет.

Я не успеваю сообразить, что к чему, как пронырливая Маринка уже бесцеремонно засовывает туда свой не в меру любопытный нос.

– Ничоси, Алён, да тут есть чем поживиться! – без зазрения совести перебирая запас продуктов, сообщает она.

– Это от кого? – спрашиваю я хмуро у медсестры.

– Так парень твой передал.

Закатываю глаза. Паровозов. Тоже мне парень!

– Верните, пожалуйста, Олесь, – прошу я девушку.

– Эй, ты чё сдурела? – разглядывая огромную банку консервированных ананасов, недовольно возмущается Марина.

– Платонова, это не твоё, – выдёргивает жестянку из её рук Олеся. – Лисицына, ну правда, ты чего отказываешься?

– Не парень он мне! Ничего от него брать не хочу! – упрямо отвечаю я.

Марина фыркает.

– Такой видный молодой человек, – жмёт плечом медсестра. – И заботится о том, что ты кушать будешь. Кормят-то здесь не ахти, если по чесноку.

– Верните, – решительно настаиваю на своём я. – И пусть больше ничего не передаёт. Не возьму, так и предупредите.

– Ну, как знаешь, – забирая тяжёлую ношу, смиренно подытоживает медсестра. – Завтра утром

будь готова. К Евгению Павловичу сразу после завтрака идём.

– А чё эт нас тут навещают, а Лисицыну отдельно приглашают? – прищуривается Марина, надкусывая красивое, наливное яблоко. Всё-таки стащила из пакета, жучка. – И препараты у неё навороченные, не рашн продакшн.

Я не понимаю, о чём она говорит. Уже и не читаю, что мне заливают в вену. Олеся тоже раздражённо машет рукой. Вообще, положа руку на грудь, мы все очень устаём от Платоновой. У неё рот не закрывается ни на минуту. Вот как сейчас.

– Слушай, Лисицына, – обращается ко мне она, забираясь с ногами на кровать. – А чё ты нос воротишь? У Олеськи вон как глаза загорелись, когда она про хахаля твоего говорила.

– Никакой он мне не хахаль, просто друг детства! – раздражаюсь пуще прежнего.

– А чего ты агрессируешь? Это он разрывал твой телефон в первые дни?

Я молчу. Нет, не он.

– Тебе не надо, так с другими поделись. Дай номерок, а, Лисицына?

– Паровозу в январе будет двадцать один! Он для тебя слишком взрослый! – укладываясь, нехотя отвечаю я.

– Так отлично! Люблю парней постарше, – хмыкает девчонка. – А почему Паровоз? Что за кликуха такая интересная?

Я вздыхаю.

– Фамилия у него такая – Паровозов.

– А зовут как? Поищу его профиль в ВК.

– Ты можешь помолчать хотя бы пару минут? – подаёт голос Согдиана.

– Сама во то молись молча, – гневно стреляет в неё глазами Платонова. – И вообще, я буду жаловаться! Почему я должна делить палату с чокнутой сектанткой?

Согдиана, являющаяся мусульманкой, тяжело вздыхает и продолжает своё занятие, сидя на красивом, расписном коврике.

– Пять раз на день я должна это терпеть! – ворчит Марина, а я тем временем вставляю наушники и включаю музыку. Просто чтобы её не слышать.

«Вот бы сейчас побегать» – думается с грустью. Но до этого теперь ой как далеко. Меня уже предупредили, что какое-то время после болезни нужно будет восстанавливаться. Ох, как же это не понравится Петру Алексеевичу…

Мысли опять возвращаются к пакету. Ну вот кто просил? Как же мне не нравится эта инициативность со стороны Ильи. Бабушку в Москву привёз, в больницу меня доставил, в Бобрино с ними назад поехал, но потом вернулся, как сказала сама же бабушка Маша. Теперь вот продукты. И не абы какие. Небось куплено на те кровавые деньги, грабежом заработанные. Мне такого не надо. Пусть сам ест свои деликатесы…

Утром я общаюсь с врачом. Евгений Павлович Калинин, если честно, показался мне сперва человеком холодным и весьма неприятным, но его отношение ко мне в какой-то момент резко поменялось. Вроде это было на третий день. Мне тогда сменили лекарства, и я медленно, но верно пошла на поправку. Калинин стал часто заходить сам и проявлять ко мне какую-то особенную заботу. Марина не зря упомянула об этом. Было в этом нечто странное.

Сегодня Платонова вообще прямо заявила: «Ой да на лапу Калинину дали, так и скажи».