Девочка на шаре (сборник)
Шрифт:
На третьей или четвёртой остановке некстати появился фотограф. Чтобы причалить, автобус тупо наезжал на него, обеспокоенного лишь наведением в мою переносицу своего дальнобойного ствола и препятствием тому в виде всё тех же нелепых подмёток с приставшей жвачкой на одной; сначала я, видя не то и не с той стороны и считая помеху прелестным украшением, не понимал его промедления. Понемногу наша машина подмяла под себя этого смельчака, которого я уподоблял партизану со связкой гранат, однако взрыва не последовало, а минуту спустя на нашем этаже появился сам народный герой, живой и невредимый.
– А я вас узнал, – заявил он по – русски, усаживаясь через проход от меня.
Видимо, я переборщил с рассылкой
– Фотооператоры вам не требуются? – не теряя времени, на всякий случай поинтересовался он.
– Думаю, что они не требуются в фотоателье, что через дорогу от студии. А нам не требуются ни телеоператоры, ни ведущие программ. С работой нынче туго.
– Чем чёрт не шутит. Всегда лучше спросить, чем промолчать – чтобы потом не думалось. А классный здесь получится кадр: вы и эта девица вверх ногами.
– Получился бы, когда бы вы сменили объектив: в такой тесноте с телевиком делать нечего.
Сменной оптики у него не нашлось, и снимок пропал. Один Бог знает, какие приключения ожидали бы меня, не забудь он дома свои принадлежности. Потом мне всё мерещился этот не снятый кадр, вовсе не предосудительный, попади он в добрые руки, – единственный след, который остался бы от моего путешествия на империале; без него же – блондинка, выйдя где – то на полпути, пропала навсегда. Немного спустя сгинул и фотограф. Мне не было и нет до них дела, но, быть может, нам неспроста приходится ежедневно расставаться навеки с десятками, а когда и с сотнями людей: этим поддерживается постоянное ощущение потери.
Между тем, кое – кого из них следовало бы забывать ещё до встречи. Теперь со мной не было ни отражения, ни соседей; оставалось смотреть в окно – запоминая либо вспоминая. Слава Богу, за разговорами я не заметил, как мы миновали Александер – пляц, и теперь катили по улице, с которой когда – то началось моё знакомство с Берлином. Будучи тогда здесь проездом и имея в распоряжении всего два или три часа, куда ещё мог я пойти? Берлин – не Париж, и мне по книгам была знакома одна Унтер – ден – Линден (что на русский переводится примерно как Подлипки – москвичи меня поймут); на неё мы с женой и направились. Дело было зимой и вечером, то есть давно стемнело, но голые липы не мешали смотреть на противоположную сторону – только смотреть оказалось не на что, не находилось чудес зодчества, а лишь – очередные коробки. Разочарованные, мы всё же дошли до Бранденбургских ворот, возле которых вовсю шла стройка и за которыми было черно (ещё и мороз трещал не по – немецки) и пусто – правда, я знал из карты, что там начинается Тиргартен, парк. Повернув восвояси, мы были вознаграждены, найдя в другом конце улицы прекрасные старинные здания – последние, быть может, приметы бывшей империи. Позже я проходил здесь не раз, но и по сей день не привык и всё радуюсь им. В сегодняшней же поездке подобные здания были не последними – впереди ждал дворец Бельвю; прекрасный дворец – но вот тут – то Санкт – Петербург и Петергоф вспоминаются уже с другим чувством.
Лицо, как знают живописцы, у каждого своё, и (об этом они не догадываются) почти всякому оно впору и кстати; душе одного зрителя любезны фонтаны и статуи, а другого – старинные, фигурного литья, водоразборные колонки. Тиргартену пришлись впору просвечивающие сквозь листву сквозные современные звонницы; мы привыкли видеть их хотя и особенными, но зданиями, здесь же это были всего лишь многоэтажные рамы для подвески колоколов; подумать, так и в самом деле нелепо требовать от них чего – либо, кроме удобства: главное, чтобы возможно было звонить (по ком? – увы, есть, по ком) – особенно, если колокольня построена как памятник.
Автопортрет в маске
Посадив к себе на колени женщину, художник её – то обессмертил, но сам
В этой части наблюдаемой картины краскам не хватает сочности, и примерно того же недостаёт и слуху: решительному противнику так называемой ненормативной лексики в литературе, мне в иностранной толпе бывает тоскливо без умеренно её увлажняющего родного матерка. С этим, увы, ничего не поделаешь, оттого что каждый из нас в отдельности, а затем и каждый народ лелеет свои представления о свободе. Для меня свобода (в том числе) – выступая по телевидению, не выходить за рамки живого языка, издавна установленные в приличном обществе (что как раз на телевидении и не принято), чтобы жители потом узнавали манеру речи, но не позу и не лицо – мне вовсе не нужно, чтобы посторонние оглядывались на улице; они и не оглядываются, потому что передача – русская, а город – немецкий, и из – за этого неузнавания меня не покидает ощущение присутствия на весёлом карнавале: то ли я и на съёмках сижу в маске, то ли надеваю её, выходя наружу.
В городе, где живёшь вольным художником, приятно оставаться невидимкой.
Автопортрет невидимки – пустой экран телевизора; портрет невидимки – чистое поле компьютера, на котором биографу только ещё предстоит набрать текст, но он медлит, теряясь в выборе шрифтов, ведь не всяким напишешь «Игумен Пафнутий руку приложил». Умение изящно изображать буквы, помнится, относилось к числу исключительных дарований. Теперь всё это бесконечно далеко, как далека всякая другая жизнь, – игумен, моя библиотека, Яковлев в роли, – и тем не менее забавно, что в Берлине можно прожить, не зная немецкого слова:
круг знакомых – это, натурально, земляки (а у меня ещё и давнишние приятели), журналы, в которых я печатаюсь в Германии, выходят на русском языке, соответственно и прочие мои рабочие интересы не распространились за пределы родной речи, русские газеты продаются по всему городу, а книги можно читать – из русских библиотек; к перечню нужно добавить ещё и врачей, выбираемых из числа либо знающих наш язык, либо просто русских – как же иначе обстоятельно пожаловаться на здоровье? Что же до магазинов, то в супермаркетах, где мы покупаем продукты, общение с персоналом сводится к приветствиям и взаимным благодарностям: расплачиваясь в кассе, сумму можно прочесть на табло.
В «сотом» автобусе я впервые прокатился после года проживания в Берлине, не ожидая увидеть ничего для себя нового – и не увидел. Но сделай я это и в первые дни, итог был бы приблизительно тем же: в отличие от Парижа и Лондона, повторяю, Берлин мало знаком и по литературе, и – тем более – по живописи, и если мои российские представления о нём оказались ничтожны, то ничтожною оказалась и ошибка в них: я думал найти германскую столицу более, скажем так, заграничною, но пресловутого обморока от вида полных прилавков у меня, уехавшего из России после 91 – го, а именно – в 96 – м году, приключиться не могло, общий же облик этого безусловно приятного на глаз города примерно отвечал моим ожиданиям, сгущённым из досконального знания местности трёх наших прибалтийских, то есть тоже западных, республик. Я, хорошо понимая, как выглядел со стороны в их пределах, вообразил, как выяснилось, то же самое и на немецком фоне. Соответственно и быт устроился здесь так, как тому следовало быть, не хуже.