Девочка на шаре
Шрифт:
С корабля Эйсбар сразу поехал на железнодорожный вокзал и купил билет на первый же поезд в Москву. Долго грузили его поклажу. Он взял два купе. Чувствовал себя довольно отвратно: располнел — не сильно, но часто становилось тяжеловато дышать. Море утомило его: всю дорогу оно казалось закрытым занавесом, в колышущуюся стену которого вынужден вместо спектакля утыкаться взглядом театрал. Мелькание сменяющихся пейзажей за окном поезда подействовало успокаивающе. После пряных красок Индии зимняя Москва показалась снятой на черно-белую пленку. На набережной, напротив храма у Пречистенских ворот, высилось нагромождение квадратов из стекла — значит, конструктивисты все-таки нашли поклонников своего функционального стиля. А Федор Шехтель, автор сказочных особняков, которые целой клумбой расцвели в районе Арбата еще в 10-х годах, видимо, получил право на строительство павильонов подземной железной дороги. С подземкой Москва затянула — в европейских столицах метро функционировало уже не один десяток лет. Эйсбар вспомнил, что газеты
Какими радужными были первые месяцы съемок и к какому развалу все пришло. Он объехал несколько провинций, ощутил, что значит находиться в грязи людского месива, и понял, как снимать эту кашу, в которой одна плоть неотделима от другой. Написал сценарий: европеец вместе с тибетским монахом ищут ребенка, в которого реинкарнировался Будда. История об анонимном боге, которого толпа не знает, но которому инстинктивно подчиняется. Он уже видел, каким должен быть фильм, и знал, что тот станет революцией не только для русской, но и для европейской аудитории. Действительно, из Германии и Англии пришло оборудование: специальные краны, которые позволяли камере зависать над съемочной площадкой в высоких точках, операторские тележки. Англичане явно предполагали строить здесь, в стране вечного лета, большую студию. На паях с ними был арендован самолет. И, однако, все происходило в каком-то мареве — будто не ты сам ходишь, отдаешь указания, выбираешь, а тебя несет облако, наполненное густым пряным дымом. Оно не отпускает ночные сновидения, в нем слоятся мысли — ненужные цепляются за нужные, наслаиваются одна на другую. Нет ясности. И нет в голове порядка, который Эйсбар любил.
Жорж Александриди был невыносим. Делать ему было особо нечего, и он валялся целыми днями во влажной духоте гостиничного номера, который — к неудовольствию Эйсбара — оказался смежным с его собственным, жаловался на англичан. Англичанок называл неоструганными досками — «жестки и шершавы», их мужья досаждали ему тем, что даже в постели говорили о футболе и политике. И те и другие быстро ему надоели, и он переключился на местное население. Пристрастился к марихуане. Сначала курил по вечерам, отправляясь в гости к знакомым, которых он тут же завел в изобилии, а потом — и днем, и утром. Сладкий запах травы был повсюду. Эйсбар тоже пробовал курить, но был в результате раздражен — ему не понравилось, что размывается картина мира. Он точно знает, какой она должна быть и какие действия надо совершить, чтобы ее своим внутренним зрением видел не только он, но и люди в кинозале. Эйсбар любил ставить точки и восклицательные знаки, а здесь все тонуло в многоточиях. И запах! Приторный или сладковато резкий, он оказался больше чем эфиром, он материализовался в заразу, которая поначалу незаметно, но последовательно травила съемочную группу и съемки. Зараза дезорганизованности. Люди уходили со съемки посреди дня, бросив все на половине эпизода. Осветитель опускал лампу на землю и спокойно покидал площадку. Гесс безуспешно пытался все делать сам и сохранять сосредоточенность. В один прекрасный день ассистент Эйсбара улыбнулся и уехал с какой-то англичанкой на север. Больше они его не видели. Оказалось, что съемочные записи, которые он вел, — номера эпизодов, дублей, точки съемки — в полном беспорядке, а частью потеряны. Сейчас, вернувшись в Москву, Эйсбар с ужасом думал о том, что снятые, неснятые и снившиеся влажными беспокойными ночами эпизоды слиплись в его сознании в один громадный неподъемный ком. Надо отсматривать весь материал, дубли, искать кого-то, кто будет разбираться в записях. Где, например, эльф Ленни? Вот кто помог бы… И эта катастрофа со статистами, в которой он виноват совсем не в той мере, в какой представляла британская газета, выходящая в Бомбее. С того бессмысленного крушения моста все и началось.
Таксомоторы остановились около дома Эйсбара почти одновременно. Эйсбар вышел из машины и едва не поскользнулся на подмерзшем тротуаре, но удержался на ногах, найдя точку опоры в виде сугроба. В не по сезону легкие туфли сразу набился снег. От свежести снега и яркого простого света ему неожиданно полегчало. Воспоминания отступили. Дома. Нигде не пахнет приправой карри. Как-нибудь все уладится. Он подошел ко второй машине, приоткрыл дверь и назвал шоферу адрес.
— Там вас встретят. Обо всем договорено, — сказал он на ломаном английском темнокожей немолодой женщине, закутанной в одеяло поверх ярко-оранжевого сари. Та кивнула. И приподняла край пушистого шерстяного платка. Появилось личико
Да, в багаже Эйсбара имелся еще и младенец и при нем — кормилица: а как иначе везти визжащий, сопящий и какающий груз через океан? Мать младенца, сама почти подросток, была мертва. Повадками похожая на птицу, она несколько раз пыталась подстеречь «начальника белого театра» — Эйсбара — в съемочных декорациях. Вытягивала нос из-за ящика, как синица, поводила головкой вправо-влево и снова пряталась. Эйсбар однажды скользнул неузнающим взглядом — как узнать? они все на одно лицо! — по ее фигурке и подумал, до чего халтурно работают костюмеры! Даже настоящий живот толком не могут сделать. Вот к девчонке привязали воздушный шар, никакого отношения не имеющий к карандашику ее тела. Ткни пальцем, и шар под сари лопнет.
Когда они только прибыли в Бомбей, Жоренька быстро оценил масштабы местного телесного блуда. Каковой, блудом, собственно, и не считается. Во взгляде Жореньки установилось выражение растерянного восхищения, и глаза его всегда были мутны от нескончаемой сладкой неги.
— Верите? Не знал, что чресла могут пребывать в таком весельи сутками! — радостно откровенничал Жоренька. — Как клоунада, растянутая на весь день! Как сахарная нота, не смолкающая весь вечер! Как…
— Спасибо, Жоренька, хватит.
Один светловолосый англичанин — новый друг Жореньки — отвез их к спрятанным в листве храмам, в камне которых произрастали барельефы, чьи сюжеты не снились и «французским» фривольным открыткам. Изгибы соединений гладких каменных тел и сопровождающие их блаженные улыбки каменных глаз без зрачков привели Александриди в неистовое веселье — он упал на траву и захохотал во все горло. Эйсбар отнесся к скульптурному буйству с недоверием. На Жореньку же смотрел с брезгливым недоумением, удивляясь самому себе, как мог он столько времени находить в этом валяющемся перед ним теле возбуждающую податливость живой скульптуры. Ведь скульптуры всегда чисты. Вскоре он с облегчением съехал из гостиницы на частную квартиру, которую уже готовили для него. Молчаливый, сдержанный и по-пуритански воздержанный Гесс и без того давно кидал на него удивленные взгляды, под которыми Эйсбар, привыкший всегда и во всем быть правым, непроизвольно ежился. Хорошо еще, что больше «своих», русских, в группе не было — наняли людей в английской миссии.
Местный черноглазый помощник, свистя что-то на своем языке, возил их по дворцам, похожим на пряники, глазурью расписанные, и альковные барельефы обретали, с позволения сказать, плоть. Совокупления Эйсбара в конечном счете разочаровали — плоть казалась ему месивом, болотной жижей без дна и поверхности, которая не затягивала, а унаваживала, как грязевая ванна в санатории. Да, расслабляла до предела, точнее, без предела — но именно это и вызвало у Эйсбара раздражение. Его лишали позиции силы, поскольку отменялось само понятие силы. Ни победившего, ни побежденного. Эйсбара даже стошнило после первого местного телесного эксперимента, и дальше он старался практиковать воздержание.
Мать ребенка погибла в катастрофе на мосту вместе с двумя сотнями статистов. Сколь долго она прожила на съемочной площадке, теперь уж никто никогда не узнает — слонялась ли она по ней с самого начала или ее кто-нибудь привел в разгар съемок в поисках денег от «высокого белого человека». Видимо, она была одной из первых, с кем Эйсбар познавал науку местной горячительной гимнастики и кого за природную склонность к меланхоличному круженью вокруг известной «оси» Жоренька звал «чистая юла». А вскоре Эйсбара начали мучить сны, полностью повторявшие то, что происходило днем, но в черно-белом варианте — будто происходившее было проявлено и отпечатано на пленку. Явь и сон путались в голове, и, когда он смотрел в видоискатель камеры, у него иногда выступала испарина: он не понимал, что видит — вчерашний ли, завтрашний сон или подготовленную для съемки мизансцену? Надо ли кричать Гессу «мотор! начали!»? Или Гесс посмотрит на него, как на полного идиота? От пряной еды его то и дело лихорадило, он без конца жевал хининовые таблетки, однако это не помогало. Голова кружилась в самые неожиданные моменты. Иногда, когда влажный ветер нес его приказ — «Всем статистам сдвинуться вправо!», «Всем статистам подать влево!» — и бывший матрос, русский, нанятый переводчиком, свистел его слова на местном наречии, он ловил себя на том, что твердо не знает, где право, а где лево. Эйсбар находился в основном в двух состояниях — или злился, или забывался сном. Лишь на рассвете и на закате, когда в окружающей реальности проступала хоть какая-то логика, в соответствии с которой свет уступал темноте или наоборот, он мог сосредоточиться и рисовать планы для съемок.
Эпизод потасовки жителей деревни с колониальными солдатами готовили несколько дней. Достаточного количества белых лиц для средних планов британцев не нашли и решили снимать масштабную, густо населенную копошащейся массой людских тел сцену издалека. Возникла проблема: рекруты из белого населения — бывшие мелкие чиновники британской миссии — отказались от съемок, прознав, что эпизод будет сниматься на мосту.
— Мост дряхлый! Я бы не рисковал! — рявкнул во все горло старикан с красными прожилками на лице, и его послушали остальные храбрые британцы.