Девочка на шаре
Шрифт:
До последнего момента Долгорукий не верил, что Эйсбар вот так просто возьмет и вернется в Россию. Он прекрасно помнил наполненный ненавистью взгляд Эйсбара в тот день, когда из знаменитой ныне «Защиты Зимнего» именно он, Долгорукий, приказал изъять эпизод, в котором буйная фантазия автора обрекала царскую семью на смерть. А тапер омерзительно ловко и «выразительно» обыгрывал в высоких октавах стоны великих княжен! Ничего святого! Тапер лишился ангажемента пожизненно, а Эйсбар, как подтвердилось, слишком хорошо покупается на бюджеты помпезных постановок. Сверкнул ядовитым взглядом и стерпел. Фрагмент пленки успели вырезать прямо перед премьерой, когда публика уже прогуливалась по фойе Мариинки, а режиссер принимал поздравления. И ведь был, каналья, приглашен в царскую ложу для благосклонной благодарности. И ведь вовремя выявили крамольную фантазию! Страшненький эпизод — зачинщики переворота, будто бы вырвавшие у Временного правительства власть, решаются на полное изничтожение царской фамилии и сбрасывают тела в шахту. Талантливо снял зверье беспардонное — «яркий
Долгорукий вдруг разнервничался. Эйсбар — крепкий господин. Вот двести человек массовки одним приказом на погибель послал в Калькутте и, говорят, глазом не моргнул. Можно было англичанам отдать его на растерзание или в местную тюрьму сплавить — но ведь сам император заступился, просил посодействовать. Уж больно ценят они «Защиту Зимнего», на века сделанную. Сто лет пройдет и двести, а все будут зрители смотреть, как насмерть стояли молоденькие офицеры в Зимнем дворце, и у самого юного выкатилась одна слеза, и в ней, как в волшебном сферическом зеркале, отразился оскал революционных матросов и их предательские штыки. Ах, из-за таких кадров и приходится мириться с этим, с позволения сказать, национальным талантом.
Долгорукий встал у окна — снова пошел снег, и улицы и переулки быстро превращались в лабиринт из уютных белых перин. Его контора располагалась на девятом этаже нового доходного дома в Замоскворечье, совсем недалеко от Кремля, дом стоял на горе, и вид открывался необыкновенный.
Без стука отворилась дверь, и вошел Эйсбар. Загорел, теперь стал уж по-настоящему нагл. Мужлан. Слухи про его поганую связь с еще одним любимцем публики — Жоржем Александриди — видимо, не пустое место.
— Сергей Борисович, рад приветствовать! Польщен визитом, — спокойно проговорил князь, не подавая виду, что зол на неожиданное, минуя секретаря, вторжение. — Значит, из дальних странствий…
Гость пожал плечами, демонстрируя явную несклонность к официальным приветствиям.
— Да, и правда, что говорить. Мы же все увидим в вашей новой великой фильме, которая всколыхнет русскую и европейскую общественность. Тема Бога и человека, реинкарнаций, индуистская философия — это так модно сейчас, нам всем, северянам, пора посмотреть на Восток. — Князь болтал, подступаясь к единственному вопросу, который его интересовал. — Про великое несчастье на съемках мы знаем. Располагаете ли вы документальными свидетельствами? — спросил он прямо.
Эйсбар лениво покачал головой; он так не произнес еще ни одного слова.
— Ну ведь врете, Эйсбар. Чтобы вы — и не сняли.
По тону князя Эйсбар вдруг понял, что в съемочной группе работал соглядатай; усмехнулся — впрочем, странно скорее то, что там, в Индии, он об этом не думал. Соглядатаем ни при каких обстоятельствах не мог быть Гесс, а кроме Гесса, никто не знает про съемку.
Эйсбар смотрел сквозь ненавистного чиновника, которому он был столь многим обязан, и видел две телеграммы и три письма, пришедшие на его адрес в Калькутте: французский архив «Патэ-Гомон» предлагал сравнимую со стоимостью небольшого изумрудика сумму за съемку катастрофы на мосту. Весьма любопытный чек предлагал англичанин, пожелавший остаться инкогнито и обещавший в самых вычурных выражениях «полную авторскую неприкосновенность и неизвестность». Однако этому куску эмульсии повезло стать материальным выражением его — Эйсбара — абсолютного позора. Как расстаться с таким раритетом.
— Политические перспективы отношений с Англией требуют, чтобы произошедший инцидент был похоронен полностью. Предание гласности пленки, коли она существует, может повлечь серьезные проблемы для присутствия России в Индии. Вы же знаете, что я всегда говорю с вами прямо?
Эйсбар опять покачал головой и развел руками; на лице его была написана мрачная усталость.
— Ну, хорошо, а что вы будете делать с ребенком? — усмехнулся, в свою очередь, Долгорукий.
Эйсбар задумчиво посмотрел ему в глаза, будто гипнотической инъекцией выуживая скрытый смысл вопроса. Зрачки его расширились. И снова сузились. Он снова промолчал.
— Кстати, а кто мать божественного подарка судьбы? — не отступал Долгорукий; разговор скорее походил на допрос.
— Кто надо, — неожиданно заговорил Эйсбар.
— Однако вы помните, наверное, что христианские ценности по-прежнему функционируют по всей территории России, и исправно. В браке ли было рождено дитя… Какие у вас имеются доказательства родства… Естественно, вопросы эти праздные, случайно с языка срывающиеся, но ведь не только меня они могут заинтересовать. Вы же фигура известная. Так сказать, сам себе памятник.
Язык Долгорукого болтал за него, поскольку было ясно, что цель достигнута — режиссер, которому предстоит еще не одно десятилетие обслуживать интересы империи, смекнул, что он не одинок в этом мире. Пожалуй, разговор подошел к концу. Эйсбар вышел не прощаясь. Он даже не стал спрашивать, вел ли долгоруковский соглядатай учет снятого материала — скорее всего, да, и — по дурацкой виньетке — это упрощает дело подготовки к монтажу. За этот фильм он опять подкупит себе здешней свободы.
Долгорукий остался один, достал из морозильного шкафа недопитую бутылку шампанского и выдул прямо
Эйсбар слепил снежок и долго мял его до консистенции идеального шара. Вскочил на звонко пропевший рядом трамвай и поехал в сторону Арбата. Теперь он был уверен, что младенец, который недоумевающе смотрит сейчас на испуганную кормилицу, должен выжить в столице холодной страны, брызжущей искристыми ледяными сговорами.
Глава 4
Ленни получает одно предложение за другим
Ленни стояла у окна и глядела на верхушки пиний, росших вокруг маленького павильончика, выполненного в классическом стиле: ротонда с круглыми белыми колоннами. Нынешняя весна в Ялте выдалась совсем не южной. Апрель походил на февраль. Воздух был густой, соленый, влажный. Говорили, что некоторые сумасшедшие уже купаются в море. Среди них — Чардынин с Ожогиным. Мысли Ленни плавно перекочевали на Ожогина, который по-прежнему удивлял и восхищал ее. Он обладал неизвестной ей доселе силой — не такой, как у Эйсбара, совсем другой. Сила Эйсбара была темной, мрачной, жестокой, она подавляла и подчиняла все вокруг. Сила Ожогина была жизнерадостной, бурлящей, искрящейся, и все вокруг оживало благодаря ей. Эйсбара боялись. Ожогина любили. Он мог делать несколько дел сразу, всегда добивался своего и, даже ругаясь, умудрялся не обижать человека. Конечно, он не знал по именам рабочих и статистов, но люди не были для него неодушевленной массой. Он видел их. Или она его идеализировала? Идеализировала, потому что — вот и с ней тоже… Кто она ему? Так, случайная знакомая, но как она только обмолвилась, что ей надо работать с пленками, он сразу предложил ей поместиться в этом павильончике, оборудовал его монтажным столом — да каким, она только мечтать могла о таком столе, когда ездила с автоколонной! И все это — совершенно бесплатно. Прибежал Петя Трофимов, сунул в руки письмо и убежал. Поначалу ей было неудобно. При первой же встрече с Ожогиным, уже начав работать, она заговорила о том, что снимет монтажную, не нищая же она, в самом деле, деньги имеются, но Ожогин так испугался, так замахал руками, что она сразу отступила, почувствовав, что ее щепетильность в данном случае неуместна и обидна для него. И теперь вот уже несколько недель она каждое утро приезжает в «свой» павильон, и скоро, кажется, канва фильмы окончательно прояснится.
Действительно, после той ночи, когда он мерял шагами спальню, размышляя, как предложить Ленни свои услуги в ее работе, Ожогин в городской парк не поехал. Испугался. Он влюбился слишком быстро и слишком явно. Что делать с этой любовью в практическом смысле? Репортеры местных газетенок уже начали следить за встречами актеров, допридумывать всякую ерунду про их отношения — кто с кем да почему. Может быть, он сам — жертва этих зазывных россказней? Немолодой — каковым он считал себя — человек. А она — стрекоза. Прозрачные крылышки и фасеточные глазищи: видят не только впереди, но и сзади, и все — по-стрекозьи, кусочками калейдоскопа. Ожогину почти никогда не снились сны — к чему упорядоченному рассудку лишние развлечения? — но вдруг приснилось лицо Лары. Белое, лишенное тени тревоги, оно опускалось перед ним, как гигантская декорация. «Может, я завидую тому, что происходит на съемочных площадках?» — подумал Ожогин, проснувшись. А если с солнечным зайчиком что-то случится? А если все связано тайной нитью: сгоревшее лицо Лары, любовь его Ленни («его»… смешно) к Эйсбару (он знает, он видел ее лицо тогда, в подворотне), который… как страшно. И не просто так ему теперь кажется, что она светится, как ангелок — так же в павильоне кинофабрики, освещенная электрическими лампочками, должна была светиться Лара. Заговор судьбы? Предначертанный сюжет? Ох, не случилось бы чего со стрекозой Ленни — кажется, ей уже однажды было больно. Это можно почувствовать, хотя она не подает виду. «Э, нет, братец, надо бы тебе порядочную порцию коньяку и в контору», — вслух проговорил Ожогин, быстро встал и направился в ванную комнату, где перед большим, в пол, зеркалом начал придирчиво разглядывать себя. Он не находил в себе ни одной черты, которая могла бы показаться Ленни привлекательной. Лицо свое он находил некрасивым. Фигуру — неуклюжей, мешковатой. Никакого изящества. Манеры были не блестящи. Ни легкости, ни светскости. Ум он считал заурядным, характер — скверным (одни вспышки ярости чего стоят!), интересы — приземленными, душевные качества… Душевных качеств он никаких в себе не видел. Ничего, что могло бы пусть не привлечь, но хотя бы заинтересовать ее! Он всегда знал, что Лара не любила его — разве что в молодости, в первые годы супружества. Знал, но это не слишком волновало его. Быть может, потому, что ему не пришлось ее завоевывать, а думать о том, почему она так легко и быстро оказалась в его объятиях, он не хотел. Или потому, что ее снисходительное равнодушие быстро стало привычным? Или потому, что он был уверен в ней, как может человек быть уверен в обладании собственностью? Или его любви хватало на двоих? Но — Ленни!.. Он больше не хотел одной любви на двоих, не хотел иметь ее в собственности. Он хотел, чтобы она тоже… сама…