Девочка. Сборник рассказов
Шрифт:
– А когда медведь тебя лизал, он был? – спросил я, подыгрывая мальчишке.
– Не. Он потом вынырнул, когда медведи убежали… Он меня через виску перевёл.
– Кто?
– Двухголовый.
– А как, Ген?
– Очень просто. Взял и перевёл. Вот так: чик – и тама…
Помнится, когда я узнал, что в тайге, неизвестно где, потерялся мальчишка, меня охватило какое-то нервное возбуждение, я почему-то тогда совершенно ясно подумал о том, что кончится все благополучно, мальчишку найдут, а мне обязательно надо быть там и расспросить его, как он шёл один, где спал, что ел, что видел. И вот теперь, ответив на все
– Он говорить не мог, – сказал Генка, – только пищал. – И, покосившись на дверь, зашептал: – Ты деду не говори, он обещался сюда прийти.
– Ген, он же не умел говорить. Как же обещался? – сказал я.
– Так, обещался, – сказал Генка. Его ничуть не смутило мое замечание.
– А какой он был? – спросил я.
– Вот такой и такой, – повёл он руками по воздуху, очерчивая что-то весьма несимметричное и маленькое. – И ещё с ножками.
Я дал Генке карандаш, свою записную книжку:
– Сможешь нарисовать?
Он долго пыжился, пыхтел, покусывая кончик карандаша, задумывался и наконец начал рисовать.
Одна страничка меняла другую. То не получался овал одной головы, то подводила другая, то что-то, только ему ведомое, не могло быть тем, кого он хотел изобразить.
И наконец он удовлетворённо вздохнул. Я только сейчас заметил, что в муках творчества Генка здорово устал.
– Вот, – сказал он, – вроде похож. Маленько похож.
С листа записной книжки смотрело на меня удивительное существо с длинной шейкой, на которой двумя продолговатыми дыньками сидели одинаковые головки с большими глазами, лопоухие, по-видимому, курносые, но лишённые ртов. И вот ещё что было интересно: не имея губ, они всё-таки улыбались и были весьма добродушны. Тонкая шейка их чуть утолщалась книзу и замыкалась плавным эллипсом, и в центре этого полукружья болтались беспомощно ножки.
Мне вдруг вспомнилось детство. Громадный пойменный луг, в травах которого я заблудился – отправился однажды искать чудо-реку Тунгуску. Мама прочла мне тогда рассказ об этой реке. И я нашёл её в лугах. Крохотный родничок бил из-под корней старой ветлы. Но показался он мне необъятным водным простором, куда я смело пустился на лёгком паруснике. Какое это было удивительное плавание!..
Я поблагодарил Генку за рисунок, спрятал записную книжку и вышел на волю. Где-то далеко-далеко на песчаной косе одиноко чернела фигура Гаврилы. Было сыро, едким дымком курились заречные озёра, тучи всё ещё прижимисто двигались над тайгой, но в мире чувствовался уже и перелом погоды. Я пошёл к реке, но только в сторону, противоположную той, где маячил Гаврила, и шёл так долго, вдыхая пьяный запах гниющих скошенных трав. Я шёл, и больше всего в жизни хотелось мне тогда встретить двухголового и не напугаться, не удивиться, а так вот запросто воспринять его в своём сознании, в мыслях, в сердце. Совсем так, как сделал это Генка.
«А если встречу, – подумалось тогда вполне серьёзно, – то как же рассказать о нём, чтобы поверили мне люди? Нет, не поверят, – решил я. – Как бы ни рассказал – не поверят. А потому буду молчать, если встречу…»
Медлительная, мудрая, до сих пор загадочная и странная река моей жизни вела и вела меня дальше, к синим горизонтам, к голубым проталинам неба, к быстротечным шиверам и тихим плёсам. Даль обещала закатное
Бурундуково дело
В доме Елены Ивановны, старой охотницы, на стене сидит парнишка в шляпе – чучело трёхмесячного медведя.
– Как-то шоркаю тайгою, тудока, а он с-под ног и на дерево. Стрелила, он и упал. А дед вот-ка человечка исделал,– объясняет она появление медвежонка в своём доме.
Шляпу велюровую, модную, с широкими полями и зелёной шёлковой лентой подарил деду, Степану Ивановичу, заезжий журналист.
Как вещь красивую и дорогую, посадили её на самое видное место в избе – на голову медвежонка.
Помню я эту избу не менее тридцати лет, а медвежонок уже и тогда был, и шляпа тоже.
В первые свои приезды к старикам мне до страсти хотелось иметь это крохотное чучело, не по-медвежьи ушастое, с длинной лисьей мордочкой, с раскоряченными лапами, как у гуттаперчевого голыша, на которых к трём месяцам жизни отросли острые, крюком, когти.
В те времена и Елена Ивановна и Степан Иванович были добрейшие, хлебосольные люди, готовые ради гостя поступиться любым зажитком. Чего только не совали они мне из таёжной невидали в мешок, когда собирался я до дому! И чучела разных птиц, и крупный, величиной с кулак, речной сердолик, и поделки из берёзового капа, и даже острые и тонкие эвенкийские ножи с костяными ручками.
За мои городские «гостинцы» отдаривали щедро. А мне хотелось единственного – чучела медвежонка.
Я и расхваливал его беспрестанно, и шляпу с него снимал, и ссаживал со стены, сажал себе на колени и долго гладил.
Тогда ещё по таёжным глухим углам был в силе закон – дарить любое из понравившегося гостю. Стоило только похвалить какую-либо домашнюю обиходь, и хозяин уже совал тебе её насильно в руки.
– Забирай, не жалко!..
Поэтому и остерегались друг перед другом выказывать восхищение какой-либо вещью. И я об этом хорошо знал и тоже остерегался, со временем привыкнув к тому чуть суровому безразличию, с каким бывалый таёжник смотрит на самое что ни на есть прекрасное, нравящееся ему до страсти.
Знал, что грешил, но расхваливал парнишку, желая его заполучить.
Но чем-то был он дорог Елене Ивановне, все мои восторги пропускала старушка мимо ушей.
Пробовал я у неё и купить чучело. Не тут-то было! Только отмахивалась рукою – и весь разговор.
Степан Иванович, тот несколько раз снимал со стены медвежонка, намереваясь вручить его мне. Но каждый раз Елена Ивановна отбирала и водворяла чучело на место.
Так и сидел парнишка на стене в не надёванной Степаном Ивановичем шляпе.
Он, верно, и сейчас там сидит, в таёжной Моге.
И почему-то мне очень хорошо, когда я вспоминаю, как хотелось иметь его у себя, и как Елена Ивановна противилась этому. Оттого хорошо, что противилась. Степан Иванович с медведями во всю свою жизнь долгую не ладил. Любил рассказывать, как воевал с ними, как не давал спуску.
– Этат кто ж хозяин? – хорохорился старичок, пригубив рюмочку (вина он почти не пил). – Ты тока али я тока? Я тока хозяин! И свою власть устанавливаю!..
Девяноста трёх лет, уже почти вовсе ослепнув, за городьбой своей заимки на Усть-Чайке добыл старик последнего в своей жизни медведя.