Девочка. Сборник рассказов
Шрифт:
Тот, за кустами, вроде бы и услышал крик, вроде бы остановился, но вдруг повернулся и стал уходить прочь.
– Подождите! Куда вы! Эй! – кричал я, стараясь вырваться на тропу, по которой, так мне казалось, тот уходил. – Помогите! Крикнул я совсем уже жалко, видя, что человек прибавил шагу.
Он вроде бы даже попытался скрыться, но горбовик выдавал его, то и дело мелькая из-за кустов.
Я лез не разбирая пути, не крича, но задыхаясь и стараясь не потерять этот тяжёлый, мелькающий впереди чувал.
«Почему не останавливается? –
Выйти на тропу, по которой проворно шёл человек, я никак не мог. Вероятно, она лежала чуть левее от меня, но я боялся потерять из виду горбовик и ломился напропалую, благо, кустарник тут был легко проходим.
Однажды я чуть было на настиг его, расслышав совсем рядом сухое покашливание, и, собравшись с силами, останавливая дыхание, попробовал крикнуть что есть силы, может, услышит.
Но крик получился жалким, запальным – такой и с хорошим слухом не услышать на ходу. Да ещё на крике споткнулся и упал. Лежал, чувствуя, как земля всего меня, словно влагу, по капле впитывает в себя. И нет сил, чтобы противиться этому, подняться и идти дальше. Я плакал, прижимаясь щекой к земле, и слышал, как все глуше и глуше звучат шаги уходящего от меня человека.
«Что же я!»
Мысль: если не встану – умру, поразила своей неумолимой правдой, и я встал. И снова побежал вперёд, проламываясь сквозь кустарник и ища ошалелыми глазами мелькающий среди кустов на шагу чувал.
– Дядя! Дядя! – закричал отчаянно, но не услышал голоса.
Горячий рот жадно хватал воздух, который стал вдруг остр и сух.
«Дядя! Дядя!» – кричала во мне душа, которая всё ещё хотела жить в согласии с истерзанным усталостью телом.
Я увидел его совсем рядом, выбравшись на чистую клюквенную марь.
Он лежал на сухом обмежке и вкусно, совсем как я утром, ел ягоду. Ещё не дозревшие, румяные с одного боку ягоды, вероятно, были нестерпимо кислы, но он ел их жадно и всласть, счастливо жмурясь.
Помнится, спеша за ним и соображая, почему человек не хочет со мной встречаться, я подумал, что он уводит меня от своих ягодных мест. Есть и такие среди таёжников.
Но теперь, видя, как ест он клюкву, как наслаждается этим, понял – он спешил к своим любимым ягодным местам. И чувал его не был берестяным, для прочности обшитым звериным мехом горбовиком, а был самым обычным горбом, который, хочет он того или не хочет, приобретает к старости каждый медведь.
И не его вина, что принял я этот горб за горбовик, полный до краёв щедрой таёжной ягодой, и, цепляясь за него последней надеждой своей, шёл как за человеком, желая единственного – встречи. И вот мы встретились. Я – человек, он – медведь. Что же будет дальше? Я тоже опустился на обмежек в двух метрах от него и стал ждать. Не знаю чего. Но только не смерти. Медведь несколько раз поворачивал ко мне дремучую голову, близоруко приглядывался. И в громадной утробе его что-то глухо ёкало.
От
Я вышел к реке следом за медведем, по-прежнему боясь потерять его из виду, подвигаясь за ним по клюквенной мари, и увидел лодку, тёплую песчаную косу, белых чаек над ней и в небе солнце. Всё ещё был день…
Двухголовый
Гаврила Стрелов собрался на заимку к покосам. И отец, и дед, и прадед, сколько помнил, ставили на зиму зароды. Сено оттуда никогда не вывозили, скармливали за промысловое время зимующим там коням.
Гаврила нынче держал коня, но его сыновья и зятья на охоту вылетали вертолётом. И охотились они нынче далеко от стреловской заимки, хотя и тут пушнину можно было брать без опаски. И соболь водился по таёжным вискам, и белка, а что касается ондатры, так её было даже чересчур густо в кормовитых озёрах.
Гаврила в поездку сговорил с собой пятилетнего внука Генку и был этим весьма доволен. Три месяца назад он схоронил свою старуху. И вот теперь, как только оставался один, она являлась ему. Это не пугало, но как-то смущало, настраивало на похоронный лад. Случалось, он умолял старуху оставить его, не тревожить, но она молча глядела, не внимая словам.
Давно уже на Авлакан-реке поменяли охотники дедовские шитики на дюралевые «казанки», но Гаврила всё ещё плюхал на старой посудине. Ладно сшитая, густо просмолённая, с громадным носовым багажником, куда можно при случае упрятаться от непогоды всей семьёй, лодка его высокомерно и гордо бороздила заметно помутневшие за последние лета воды реки. Стационарный мотор, в просторечии – трещотка, вопреки всем инструкциям и гарантиям, безотказно тянул любой груз вот уже много лет, пожирая при этом до смехотворности мало бензина.
Загрузив шитик, Гаврила без дела потоптался на берегу, перхая и как-то смущённо сморкаясь, потом решился и, сказав внуку: «Погодь-ка, однако», побежал в село мелкой стариковской рысцой.
Генка уселся на самом носу шитика, стал подманивать рыбью мелкотню, поплёвывая в воду. На каждый плевок сикилявок собиралась уйма, и они устраивали такую чехарду, что вода словно бы вскипала.
Смущённо покашливая, вернулся Гаврила. Лицо у деда было простецки-плутоватое, а нос, крупный и весь в ямочках, как резиновая губка, предательски алел.
– Ты зачем пил? – спросил, обидевшись, Генка.
– Чё ты, чё ты! – ещё больше смутился дед и заперхал не переставая: – Кхе-кхе-кхе…
Он действительно (для того и бегал в село) маленько выпил. Да и разве это выпивка – кружка только-только ставленой браги, резко шибающей в ноздри дрожжами. Но и не выпить он не мог – мучило: устоялась аль нет? А тут случилось, что не было в избе невестки, никого не было – как не попробовать!
Теперь в животе у Гаврилы поигрывало, подкатывало к горлу, и он даже в утайку икнул, но и согревало внутри, и куражу маленько давало.