Девочки в огне
Шрифт:
А дальше было точь-в-точь как рассказывают про любовь: в омут с головой. Гравитационная неизбежность. В любой, самой убогой глухомани найдется хотя бы один приличный музыкальный магазин с огромной коробкой уцененки и бутлегов; потребовалось всего тридцать баксов и словесная перепалка с ходячим прыщом за прилавком, чтобы положить начало моей коллекции. После чего я закрылась у себя комнате и, не считая периодических набегов в вышеозначенный магазин и одной весьма обременительной вылазки к черту на кулички, провела весь тот год, а потом и следующий, наверстывая упущенное: Melvins, потому что это была любимая команда Курта; Sonic Youth, потому что они помогли Курту с контрактом; Pixies, потому что когда хоть что-нибудь знаешь о гранже, то понимаешь, откуда все идет; Дэниел Джонстон – из-за футболки Курта и еще потому, что
8
Андеграундное феминистское движение в панк-роке 1990-х.
А потом, будто Курт точно знал, когда и что мне надо, появился «Nevermind». Я забаррикадировалась у себя, пока не выучила наизусть каждую ноту, каждый такт, каждую паузу, прогуливая школу в целях получения высшего образования.
Я обожала этот альбом. Обожала, как обожают шекспировские сонеты, открытки «Холлмарк» и тому подобное дерьмо; мне хотелось купить ему цветы, зажечь свечи и нежно и долго его трахать.
Вовсе не хочу сказать, что в минуту задумчивости я выводила в тетрадке «Миссис Курт Кобейн» или, того хуже, представляла, как появляюсь у него на пороге в черных кружевных трусиках и плаще, потому что, во-первых, Кортни выцарапала бы мне глаза колючей проволокой. А во-вторых, я знаю, что возможно, а что нет, и перепихон с Куртом – это НЕвозможно.
И все-таки: Курт. Курт с его водянистыми голубыми глазами и ангельскими волосами, ореолом светлой щетины и манерой ее потирать, воспламенит кого угодно. Курт, который спит в полосатой пижаме с игрушечным мишкой в обнимку, который взасос целуется с Кристом Новоселичем на национальном телевидении, чтобы позлить обывателей, и надевает женское платье на телепрограмму «Бал металлистов», просто потому что ему так хочется, у которого достаточно денег, чтобы купить и разбить сотню крутейших гитар, но он предпочитает «фендер мустанг», поскольку этот дешевый кусок дерьма нужно не только лелеять, но и поколачивать, если хочешь его уважить. Бог рока, бог секса, ангел, святой – Курт, который всегда смотрит исподлобья, из-под этой своей золотистой челки, смотрит так, будто знает, какие страсти кипят у тебя внутри, будто ему ведома твоя боль и она ранит его еще сильнее. Его манера щуриться, когда он поет, словно ему невыносимо смотреть, но и противно прятаться в темноте; словно полуприкрытые веки и затуманенный взгляд смягчат страшную правду о мире. Его голос, западающий в душу. Я могла быть жить и умереть внутри этого голоса, Декс. Хочу нырнуть в него, в этот нежный и одновременно острый как бритва голос, вспарывающий меня насквозь, приносящий мучения, теплый, вкрадчивый, живой. Мне не нужно, чтобы Курт – настоящий, реальный, привязанный к Кортни, – швырнул меня на постель, откинул с глаз непослушные пряди и накрыл меня своим обнаженным телом с полупрозрачной мерцающей кожей. Такой Курт мне не нужен, потому что у меня есть его голос. И часть его принадлежит мне, вот что действительно важно. Этот Курт принадлежит мне. Как и я принадлежу ему.
Знаю, тебе он не нравится, Декс. Ужасно мило, что ты пытаешься это скрыть, но я ведь вижу, как ты поглядываешь на плакат с ним, будто ревнивый бойфренд. Даже смешно. И совершенно не нужно. Ведь что я чувствовала, когда нашла Курта? То же самое, как когда нашла тебя.
Декс. Наша история
Ботинки из толстой черной кожи с каучуковыми каблуками, прошитыми желтой нитью подошвами, восемью отверстиями для шнуровки и плотными шнурками – классические «мартинсы», в точности как у Лэйси, но – мои.
– Правда? – Я боялась даже дотронуться до них. – Не может быть.
– Может. – У нее был такой вид, будто она подстрелила медведя, взвалила тушу на плечо и самолично притащила в нашу пещеру, чтобы зажарить нам на обед; во всяком случае ощущение было именно такое. Добыча. – Примерь-ка.
За две недели я достаточно хорошо изучила Лэйси, чтобы не спрашивать, откуда ботинки взялись.
А такой была сама Декс: пряди, крашенные дешевой рыжей краской из супермаркета, черный кожаный чокер на шее, безразмерные фланельки из секонд-хенда, надетые поверх клетчатых платьиц в стиле «бэбидолл», алые колготки – и вот теперь, для полного комплекта, черные армейские ботинки. Декс знала про гранж и Сиэтл, про Курта и Кортни, про Sub Pop [9] , про Эдди, Криса и Дэйва, а если чего и не знала, могла прикинуться, что знает. Декс прогуливала занятия, пила алкогольные коктейли, а домашним урокам предпочитала уроки Лэйси: изучала гитарные риффы, корпела над философией и поэзией, дрожа, вечно дрожа, что Лэйси поймет свою ошибку. Ханна Декстер стремилась быть невидимкой и следовала правилам. Никогда не врала родителям – не было нужды. Боялась того, что подумают о ней люди, и вообще не хотела, чтобы люди о ней думали. Декс жаждала, чтобы ее заметили. Декс нарушала правила, лгала, у нее были свои тайны; Декс была дикаркой – или стремилась ею быть. Ханна Декстер верила в добро и зло, справедливый миропорядок. Декс выработала собственные понятия о справедливости. Чему ее научила именно Лэйси.
9
Сиэтлский музыкальный лейбл, выпустивший первые гранжевые записи.
Это не преображение, объясняла Лэйси. Всего лишь прозрение. «Притворство тебе не подходит, – объясняла Лэйси. – Ты не создана для мира, где надо скрывать свою истинную сущность». Я так долго пряталась, что забыла, где себя искать. И Лэйси пообещала, что найдет меня: «Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать».
– Знаю, ты считаешь меня самым щедрым человеком на свете, – сказала Лэйси, пока я зашнуровывала ботинки. – И думаешь, что тебе жутко повезло, раз уж я соизволила поделиться с тобой своим непогрешимым вкусом.
– Ага, я прямо главный приз в лотерее ухватила, – заметила я с сарказмом, удачно маскирующим истину. – Каждую ночь перед сном возношу хвалу вселенной.
В тот день она впервые появилась в моем доме. Я бы с радостью перенесла этот визит как можно дальше – не потому, что мне было что скрывать, а как раз наоборот. Я смотрела на свое жилище глазами Лэйси и видела добропорядочный двухэтажный дом, полный тихого отчаяния, семейный очаг для людей без всяких устремлений, кроме желания жить той жизнью, которую показывают по телевизору. Бежево-коричневые полосатые обои, старенький бабушкин кофейный столик с книжками издательства «Тайм-Лайф» и фотографиями в рамках, на которых запечатлены никогда не виденные нами пейзажи. Присутствие Лэйси делало интерьер не просто предосудительным, но прямо-таки невыносимым.
Ранее Лэйси рассказала мне о тотальных несоответствиях, качествах, столь противоположных друг другу, что существование одного исключало самую возможность другого. Я усвоила эти рассуждения не лучше прочих ее головоломных теорий, которые она любила развивать, считая, что постижение мира во всем его таинственном своеобразии служит ключом к возможности подняться над нашим мещанским зомби-адом, но присутствие Лэйси в моей спальне я расценивала как их красноречивейшую иллюстрацию: тяжелые ботинки Лэйси топчут бирюзовое ковровое покрытие, ее взгляд презрительно скользит по игрушечной черепашке, которую я до сих пор хранила под подушкой, – прошлое и будущее Ханны Декстер сходятся в неизбежном коллапсе, материя и антиматерия обваливаются в черную дыру, которая поглощает нас обеих. Короче говоря, я была уверена: увидев меня в естественной среде обитания, Лэйси исчезнет.
– У твоих родаков есть бар? – спросила она. – Давай-ка его проинспектируем.
Бар, разумеется, был не заперт. Родители не сомневались, что мне можно доверить замшелые останки бренди, скотча и дешевого вина. Отец любил пиво, мать вообще не употребляла спиртного – бар держали для гостей, которых у нас никогда не бывало. Может, именно новые ботинки придали мне смелости спуститься вниз и показать Лэйси темную пыльную расщелину между забытыми настольными играми и нечитанными книжками «Тайм-Лайф», где обитали бутылки.