Девушка, которой нет
Шрифт:
Кратер очень любил людей. Очень. Люди вообще были его давней слабостью и страстью. Он любил изучать, слушать, спорить, возмущать, эпатировать. Увы, в основном приходилось их убивать. Он делал это вполне сносно, милосердно и не без удовольствия.
Он не стал профессионалом, брался далеко не за каждую работу, да и не всякий к нему обращался: сложный характер всегда мешает нормальным товарно-денежным отношениям.
Вместе с тем Кратер безусловно заслужил уважаемое положение – о его резкости, прямолинейности и даже честности
Он начисто презирал силу физическую, отдавая дань силам духовным. Такие фамилии, как Валуев, Кличко, Тайсон, давно стали для него ругательствами. Не мышечной массой, не феноменальной реакцией побеждал Кратер, а бесстрашием.
Ни один уважающий себя качок, наблюдая свысока это хилое существо в трениках, не опустился бы до предположения, что несколько ударов могут кардинально изменить расстановку сил, и Кратер будет уверенно диктовать условия либо просто добьет жертву (см. соответствующий пункт Договора с Заказчиком).
Он сражался неистово. В свои тридцать пять лет Кратер не помнил ни одного поражения (при его характере приходилось сталкиваться с силами превосходящими, но такие побоища в расчет не брались).
Завоевав положение, он остепенился, стал выдержаннее, терпимее. Когда не требовалось работать, вел себя тихо, особняком – и в московском криминальном мире, и в мире вообще. Он придирчиво выбирал каждый заказ, разборчиво оценивал Заказчиков, часто заламывал непомерную цену, был дотошен и капризен. Но критиковать побаивались – помнили о невыносимом характере.
Кратер брал заказы редко. Как следствие – денег не хватало, приходилось подрабатывать гардеробщиком в клубе «Самолет».
Семья не создалась. Его страстью стали старые, редкие книги. Страстью неистовой – книги с изъянами, опечатками. Простые смертные не обращают внимания на такие пустяки.
Кино – Земфира – Би-2: «Кукушка»
Поборов желание выброситься с балкона гостиничного номера, Фея вернулась к Викентию Сергеевичу. Очаково захлебывалось во мгле. Ее ждали гулкая жуть полуосвещенного подъезда, погруженные во тьму комнаты и сам хозяин, продолжавший что-то строчить в темноте. Все предшествующее знание, опыт обратились тленом по сравнению с откровениями, поведанными им той ночью:
– Рано или поздно человек проходит последний порог страха. За ним уже не придется бояться. Это или совершенство, или ущербность, иногда даруемая после смерти. Вместе со страхом человек лишается и вкуса к жизни.
Фея Егоровна, твой дом взорвали. Ты погибла вместе со своей семьей. Давно. Можешь гордиться: ты – абсолютный рекордсмен по времени пребывания в иллюзорном мире мертвых. Единицам удается протянуть… э-э-э… месяц-два. Мироздание очень гуманно
Как ни старалась Фея, связки слов так и остались у нее на хребте:
– Большинство умерших, как бабочки, выпорхнут сюда и быстро тают, увязая в тине собственных страстей. Старики, дети, наркоманы, самоубийцы-однодневки. Даже здесь они остаются недееспособными призраками. Их иллюзии – дым.
Все точно так же, как при жизни. Немногие, почувствовав правила игры, готовы устоять в этом мире, способны диктовать свои условия, плести вокруг себя паутину миражей и цепляться за них. Немногие из немногих надолго остаются целой мыслящей единицей.
Чаще иллюзия сильнее человека. Она может дать ему все для того, чтобы сломить сопротивление памяти и идентификацию души с чем-то сугубо индивидуальным – мыслями, переживаниями, болью…
Иногда Фея стряхивала гипноз звучащей речи и пыталась говорить так, словно жизнь продолжалась:
– Что-то я не понимаю, дядя Викентий: если я самостоятельно порешу себя, нажрусь таблеток – у меня получится пожить еще чуток?
– Спасут тебя. Инерция жизни. Тонны твоей индивидуальной энергии, которая не может сразу исчезнуть, корректируют естественные законы.
– А если я снова таблеток похаваю?
– Вновь спасут. Но каждый раз сложнее выстраивать образ своего мира, своих воспоминаний. Конструкция вокруг тебя усохнет до размера спальни или больничной палаты. Тебя будут пожирать разочарования, страх, сомнения о чем-то, чего ты уже не сможешь осознать. Наконец, ты останешься просто сгустком этих чувств – без имени, без мыслей, без судьбы…
– А если я сейчас пойду куплю билеты в Непал? Запрусь от этого бреда в каком-нибудь тибетском монастыре? Это тоже мое воображение? Как я могу вообразить Гималаи? Я и на Кавказе-то не бывала…
– Я же объяснял. Это такой же материальный мир.
– Параллельный?
– Пусть будет параллельный – засыхающая мыльная пена на мире живых.
– То есть мы призраки? «Другие»? Как Брюс Уиллис в «Шестом чувстве»? Охладевшие шастаем по свету?
– Фея Егоровна, я уже сто раз объяснял – не призраки, не тени, не зомби. Тебя ни на полграмма не осталось в мире живых. Ты не можешь вернуться туда. У нас своя Вселенная. В ней, – Викентий Сергеевич развел руками, – происходит процесс твоего умирания.
– Родителей я могу увидеть? – Она вспотела, лицо болезненно искривилось, захотелось упасть в обморок или забиться в истерике.
Он пожал плечами:
– Конструкции твоего воображения уникальны. Ты можешь управлять ими, но они будут сопротивляться твоим активным действиям. Мир будет стягиваться вокруг тебя, мельчать. Очень скоро для тебя не останется ни родителей, ни подруг, ни Гималаев, ни брянских лесов. Даже МКАД будет недосягаема.
Фея попыталась улыбнуться:
– Я уже поняла, что постепенно исчезаю. Вы тоже?