Девушка моего друга (сборник)
Шрифт:
Некогда! Все уже понимали, что не успеть до шести.
И поэтому, не сговариваясь, рисковали. Но обвала не было. Хоть в этом нам повезло. А потом из рук в руки пошли ведра с песком, и мы забили им середину тоннеля в первую очередь, пока она не обвалилась, и медленно стали отступать к выходам, забивая песком
метр за метром.
Когда я выбрался наружу, чтобы стать в свою очередь на легкую работу — у кучи песка, — было уже светло. Дядя Петя передавал ведра у входа в тоннель.
Я задержался возле него.
—
— Кость цела, — сказал дядя Петя. — Через день пойдет.
— Он в больнице?
— Домой отвез.
Я улыбнулся ему, взглянул на часы и пошел к песку.
Время поджимало — полшестого. Китов стоял в цепи вместе со всеми и передавал ведра с песком. Наверно, он сейчас жалел о том, что отказался вечером от бригады Ачина.
В шесть мы еще работали. И в полседьмого—тоже.
Троллейбусы длинной очередью стояли в квартале от нас. В нашем городе — только одна троллейбусная линия.
Она идет с одной заводской окраины на другую.
Мы перерезали эту линию как раз в середине.
Люди выходили из троллейбуса и шли дальше пешком.
И с другого конца города тоже шли пешком люди.
Они шли на свои заводы. Многие ведь живут на одном конце города, работают на другом.
Люди шли злые. Кому приятно опаздывать? Да еще на полчаса или на час...
Когда люди проходили мимо нас, они понимали, в чем дело, и отпускали всякие соленые шуточки.
Мы не отвечали. Мы старались не глядеть на проходящих мимо. Мы просто работали.
Приехал главный инженер треста. И я сразу подумал, что управляющему сказать побоялись и вот разбудили главного...
Он поговорил в сторонке с прорабом, махнул рукой, сел в машину и уехал. Я понял, почему он махнул рукой.
Он уже ничего не мог изменить. Никто ничего не мог изменить. Потому что мы кончали. Через десять минут троллейбусы пойдут. От силы — через пятнадцать. Изменить что-то можно было еще два часа назад. А сейчас уже поздно. Тысячи людей все равно уже опоздали на работу.
Мы шли домой с Олегом Стрешневым по звонким утренним улицам и перекидывались редкими, усталыми фразами. Ни он, ни я не могли понять, почему все это произошло, почему Ленька и Калугин вышли из строя, почему у них ломы валились из рук. Мы готовы были приписать это чему угодно: болезни, Ленькиной жене, или какой-нибудь неизвестной нам девочке Калугина, —
но только не тому, что было на самом деле.
А о том, что было на самом деле, мы узнали лишь сегодня, в понедельник, когда собрались утром в своем вагончике.
Сегодняшний день начался у нас обычно, как сотни других дней. Пришли, выкурили по сигаретке, расспросили Олега Стрешнева и Зотова, которые были вчера у Леньки.
Они сказали, что у Леньки все в порядке, что он уже ходит с палочкой по комнате. Мы с дядей Петей тут же решили, что сегодня после работы зайдем
Потом мы спустили на землю ломики и лопаты. Пора было идти к траншее, которую мы вели еще неделюназад, до дождя, до того, как прокладывали трубы под сараями.
И вдруг подбегает к вагончику худенькая, немолодая уже женщина, хватает за рукав Федора Калугина и выпаливает:
— Милый ты мой! Хорошо, нашла вас! Мне-то ведь тоже погреб нужен! А то всем пьянчугам вырыли, а я только вчера деньги достала. Зайди уж сегодня, сговоримся.
Я в третьей квартире живу. Торосову спросишь... Зайдешь, касатик?
Федор стоит внизу — он принимал наш инструмент — и на глазах покрывается краской. Особенно уши. Прямо как два спелых перца выглядывают из-под светлых волос.
Мы стоим у раскрытой двери вагончика и молча смотрим на Федора и на эту женщину. А она еще ничего не замечает и спрашивает его:
— Один придешь или со вторым хлопцем? У вас вместе-то быстрей получалось... Когда ждать, сынок?
И тогда наш бригадир спустился по лесенке и спокойно сказал этой женщине:
— Вы сейчас, гражданочка, идите домой. Зайдем мы в вашу третью квартиру. Зайдем и сговоримся.
И женщина подняла голову, оглядела всех нас, увидела, как молча, не улыбаясь, смотрим мы на нее и на покрасневшего Федора, и вдруг чего-то испугалась, отодвинулась от бригадира и быстро пошла к тому дому, возле которого мы во вторник работали. И несколько раз боязливо оглянулась на нас.
А мы еще немного постояли молча и пошли к своей траншее. Я почему-то сразу же подумал; что Федор рыл погреба с Ленькой Степановым. И другие, кажется, так же подумали. И только дядя Петя, видно, еще не хотел этому верить, потому что негромко спросил:
— Это с кем же ты там вкалывал, Федор? С Ленькой, что ли?
Федор промолчал, и дядя Петя опросил снова, уже громче:
— Ну, что молчишь? Говори!
— С ним... — сказал Федор, глядя себе под ноги.
И теперь все уже поняли, почему Ленька разбил себе ногу, почему именно у него и у Федора валились ломы из рук в ту ночь. Они у любого другого валились бы после такой работы...
Мы молча повели траншею дальше, и только наш бригадир Китов куда-то ушел. Его не было с час, а затем он вернулся и до обеда работал вместе с нами.
И во время перекуров мы ни словом не обмолвились о Леньке Степанове, о Калугине и о погребах. Мы говорили о чем-то обычном и постороннем, о чем говорим во
время перекуров каждый день.
Однако я почему-то все время думал об этой истории с погребами и о том, что из нее вышло. И представлял себе, как этот деятель в синих галифе будет по пьяному делу хвалиться своим дружкам тем, что погреб ему вырыли сговорчивые ребята из одной бригады коммунистического