Девушка с синими гортензиями
Шрифт:
– Австрия предъявляет Сербии ультиматум!
– Всеобщая мобилизация в Сербии!
– Австрия объявляет Сербии войну!
– Австрийские войска обстреливают Белград!
– Всеобщая мобилизация в России!
– Германия предъявляет ультиматум России и Франции!
– Германия объявляет войну России!
– Германия объявляет войну Франции!
– Британия объявляет Германии войну!
– Франция и Британия объявляют войну Австрии!
– Последние известия! Покупайте нашу газету! Турция обстреливает русские порты в Черном море! Россия объявляет войну Турции! Сербия, Франция и Британия объявляют войну Турции!
Долго собирались тучи – и наконец разразились кровавым дождем. Мировая
Каждый день газеты приносят новые вести – о подводных лодках, которые топят военные и мирные корабли, о применении газа на фронте, о цеппелинах, которые бомбят Париж… За цеппелинами подтянутся и самолеты. Будут бомбить не только Париж, но и Лондон, и Ливерпуль. Наука, черт побери! Техника! Прогресс!
А война все не кончается. Италия, у которой давние разногласия с Австрией из-за Тироля, вступила в войну на стороне союзников, зато Австрия и Германия перетянули к себе Болгарию. Победы чередуются с поражениями, в войну влезает уже Португалия, хотя что там делать Португалии, совершенно непонятно. Цены меж тем ползут вверх, и обыватели ждут свежих газет уже не с ужасом, а с привычной тоской.
Когда же все это кончится?
Когда?
Когда?
Восточный фронт, Западный фронт… А там и верденская мясорубка – почти год ожесточенных военных действий на одном пятачке. Новые страны вступают в войну, прикидывая для себя возможные прибыли. А что? Все дерутся, и мы подеремся, чтобы победители нас не забыли. Главное, было бы что делить.
…По правде говоря, в те дни баронесса Амалия Корф упустила нить событий. Она отлично понимала, что сейчас, именно сейчас на ее глазах творится история и что происходящие события определят лицо мира на многие годы вперед. Но то, что происходило в ее собственной жизни, на время оттеснило на второй план все, что творилось на Западном фронте, на Восточном фронте, в Дарданеллах, в подводной войне и вообще везде.
Дядя Казимир заболел. Этот невысокий кругленький человечек в жизни своей не занимался ничем стоящим, никогда нигде не работал и вообще пальцем о палец не ударил. У него не имелось ни собственной семьи, ни детей, ни сколько-нибудь значительных привязанностей. По характеру своему он был добродушный бонвиван, которого люди, склонные делить мир только на черное и белое, считали совершенно никчемной личностью, да что там – попросту паразитом. В молодости Амалия входила в их число, но, когда повзрослела, стала больше ценить и понимать дядюшку с его неосознанной тягой к свободе, с его нежеланием мириться с условностями и жить как все. Правда, все это дядюшка стремился осуществить за ее счет, так как своего состояния у него не было, но в конце концов Амалия приучилась закрывать на сей неприятный момент глаза. Потому что Казимир хотя и был человеком пустяковым и расточительным, но тем не менее не был способен ни на подлость, ни на жестокость, ни на вероломство.
И вот теперь этот добрый, слабохарактерный, совершенно неприспособленный к житейским невзгодам человек заболел, и заболел тяжко. Его мучил желудок, врачи подозревали рак. Они делали все, на что была способна тогдашняя медицина, но удавалось только немного облегчить его страдания. Казимир умирал, и близкие – мать Амалии и сама Амалия – видели это. Если бы он жаловался, оглашал воздух стонами и мольбами, если бы хоть как-то выдавал, что ему плохо, они бы могли это понять; но Казимир страдал молча, безропотно, кусая губы и отворачиваясь к стене, что было ужаснее всего. Он, такой беззаботный и так любивший жизнь во всех ее проявлениях, теперь, умирая, проявлял настоящую высоту духа, и Амалия в который раз думала: как мало мы знаем даже о самых близких людях, и до чего на самом деле противоречива человеческая натура.
Она вызывала к постели больного лучших врачей,
– Он не доедет, – с тревогой покачала головой Аделаида Станиславовна, мать Амалии.
– Значит, мы поедем с ним, – сказала Амалия.
– Может быть, я поеду, а ты останешься в Петербурге? – предложила мать.
Обе женщины не любили новое название столицы – Петроград, оно резало им слух. В начале войны с немцами российские власти не нашли ничего умнее, как переименовать главный город страны, чье имя звучало слишком по-немецки.
Амалия задумалась. По правде говоря, у нее не было никакого желания сидеть на месте. Оба ее сына воевали, а совсем юная дочь Ксения, которая с детства до смерти боялась вида крови, отправилась в госпиталь сестрой милосердия. На первой же операции девушка упала в обморок, но потом сумела взять себя в руки и помогала врачам, перевязывала раненых и вообще старалась делать что могла.
– Ксения останется здесь, она уже достаточно взрослая, – сказала Амалия наконец. – А мы повезем Казимира. Добираться в нынешних условиях будет нелегко, наверняка возникнут разные сложности… Я боюсь, что ты одна не справишься.
Баронесса тогда еще не знала, что уезжает навсегда и что ей уже никогда не увидеть ни свой особняк на Английской набережной, ни сад, многие растения в котором она посадила собственными руками, ни Петербург, ни Россию. Потом, уже потом, когда Амалия поймет все, все до самого конца, ей часто будет сниться поезд, свист локомотива, то, как она подняла вуалетку, садясь на место у окна. Даже тогда тень предчувствия не коснулась ее души – если говорить о настоящем предчувствии, а не о том, которое выдумывается задним числом, чтобы оправдать предшествующие события. Впрочем, в тот момент она была не способна думать ни о чем, кроме дядюшки Казимира и его болезни.
Путь до Швейцарии был долог и труден, и несколько раз испуганным женщинам казалось, что страдалец действительно не доедет, скончается в дороге. Но все обошлось. Профессор с седой бородкой и прищуренными глазами под стеклами пенсне осмотрел и выслушал больного и не стал сразу обнадеживать, однако дал понять, что все, возможно, не так страшно.
– Полагаю, это все-таки запущенный случай язвы… Ведь ваш дядя, баронесса, ни в чем себе не отказывал? Гм… Ну что ж, будем лечить…
Воспрянув духом, Амалия решила оставить дядю на попечении матери, а сама вернуться в Петроград. Но Аделаида Станиславовна воспротивилась и привела тысячу доводов против этого. По правде говоря, она просто боялась остаться с больным братом одна. В присутствии дочери женщина всегда чувствовала себя спокойнее.
Медленно, но верно Казимир пошел на поправку. Это был конец 1916 года. Битва под Верденом завершилась победой французов, и в газетах впервые заговорили о возможном перемирии. Кроме того, престарелый австрийский император недавно умер, и появилась надежда, что новое австрийское правительство пойдет на уступки.
– Все скоро кончится, – твердила помолодевшая Аделаида Станиславовна, улыбаясь брату. – И война, и твоя болезнь. А потом мы поедем домой!
Казимирчик молчал, но он тоже был рад, что проклятой войне скоро конец. Откровенно говоря, то, что творилось в Европе, наводило на него смертельную тоску. И в мирной нейтральной Швейцарии он стал выздоравливать не только благодаря мастерству профессора (которому Амалия заплатила большие деньги), но и потому, что здесь мало что напоминало о войне.