Девушка в тюрбане
Шрифт:
На четвертый день утром я был на стоянке рейсовых автобусов, отправляющихся в Керала и в Гоа. Жара стояла невыносимая, до моего автобуса оставался целый час, а единственным спасением от зноя был обширный навес автобусной станции. Чтобы скоротать время, я купил газету, выходящую в Мадрасе на английском языке. Газетенка всего на четырех страницах, нечто вроде церковно-приходских изданий, и состояла в основном из объявлений, краткого пересказа популярных фильмов и городской хроники. На первой полосе набранный крупным шрифтом заголовок сообщал о совершенном накануне убийстве. Жертвой оказался гражданин Аргентины, проживавший в Мадрасе с 1958 года, по описанию сдержанный, ничем не примечательный человек семидесяти лет; в своем маленьком особняке респектабельного района Адьяр он вел жизнь замкнутую, практически ни с кем не общался. Жена его умерла естественной смертью три года назад. Детей у них не было.
Он был убит выстрелом из пистолета прямо в сердце. Преступление казалось необъяснимым, во всяком случае, ограбление как мотив не годилось, в доме не обнаружили никаких следов взлома. Жилище погибшего, судя по газетному отчету, выглядело скромно и непритязательно: перед домом маленький садик, из ценностей лишь несколько предметов старины, свидетельствующих о том, что убитый принадлежал к знатокам искусства дравидов; в заметке упоминалось о некоторых услугах, оказанных им местному музею в составлении каталогов, рядом была помещена фотография убитого — лысого старика со светлыми глазами и тонкой линией рта. Об убийстве сообщалось самым нейтральным и бесстрастным тоном. Единственной любопытной деталью было фото статуэтки, помещенное рядом с портретом убитого. Такое сочетание, впрочем, было вполне естественным, ведь погибший был специалист
— Я хотел бы оставить сообщение для господина Шлемиля.
— Одну минуту, я выясню... Вы слушаете? У нас нет абонента с такой фамилией, поэтому мы не сможем доставить корреспонденцию этому господину, но, если хотите, оставьте свое сообщение, как только он появится, ему тут же передадут... Алло, алло, вы слушаете? — говорила телефонистка, потому что я молчал.
— Простите, мисс, дайте мне подумать.
Что я мог ему сообщить? Мне вдруг показалась нелепой сама мысль об этом. Передать, что я все понял? А что? Что для кого-то круг замкнулся?
— Нет, ничего, извините, — сказал я и повесил трубку.
Возможно, все это лишь игра воображения. Но если все же мне удалось разгадать, какую тень потерял господин Шлемиль, и если ему случится — в силу такого же странного стечения обстоятельств, как в тот вечер, когда мы встретились в поезде, — прочитать этот рассказ, я хотел бы, чтоб дошел до него мой привет. И мое сострадание.
С РУК НА РУКИ
Перевод Н. СТАВРОВСКОЙ
Обычай — это своего рода ритуал: вроде следуешь ему, потакая себе, на самом же деле исполняешь добровольно взятое обязательство. А может, размышлял он, это некое священнодействие, совершая его, испытываешь удовольствие. Да уж, большое удовольствие — садиться в субботний день на паром в Бэттери-парк, вместе со стадом туристов проплывать мимо огромного гранитного пьедестала, глядя на небоскребы и чаек, и при этом все время ощущать легкую тошноту! Удовольствия никакого, признал он. Вернее, теперь уже никакого. Ясное дело, ритуал — в память о прогулке, впервые совершенной много лет назад с Долорес. А еще смотреть снизу вверх на Свободу — эту громадину, которая протягивает факел, как надежду... Кому? И когда она сбудется? Но та их переправа была совсем иной — паломничество, призванное стать талисманом, своеобразное причастие перед первой операцией. Все ради Долорес, подумал он, в память о ней ты повторяешь одно и то же вновь и вновь — обычай соблюдают для того, чтобы не стерлись воспоминания. Потому-то и нравится тебе добираться автобусом до Бруклинских высот, бродить по улицам с обветшалыми, столетней давности постройками; тебе до сих пор слышится ее голос, так смешно произносивший «brownstones» [49] , с характерным латиноамериканским «с», точно так же она выговаривала «Кауза» или «Розарио», которое выходило у нее как «Россарио». «У Розарио» они съедали мороженое. «А Little Italy» [50] — тоже часть ритуала, дань ушедшим временам; Долорес итальянцев любила, сам он, хоть и сын сицилийки, относился к ним прохладней; старый хозяин два года как умер, делами заправлял сын, уже американец, теперь здесь собирались случайные люди, сплошь незнакомые лица, пожалуйста, фисташковое мороженое и сельтерской; с Долорес они садились за столик в углу, за кожаной перегородкой, на стене картина с видом на Этну и скаччапенсьери [51] , скаччапенсьери, развей мои мысли, я устал. Устал, подумал он, и следом в голове возникло: «Кауза», вечер в опере. Блестящая идея! Нет-нет, да и выдумают что-нибудь этакое. Взглянуть бы на них разок. Да только где они — в Нью-Йорке, в Лондоне, в Женеве? Переправляют деньги, отдают распоряжения — все чисто, оперативно, без лишнего шума, на расстоянии. Абонементный ящик на вымышленное имя, наведываешься раз в месяц, иногда месяцами никаких поручений — совсем никаких, молчание, иногда такая вот записка, с заданием на завтра: «Мет», 2 ноября, воскресенье, четвертый ряд, «Риголетто», сцена 7-я, передать на фразе «зовут меня Спарафучиль [52] », обеспечить обычную приемку, да здравствует Кауза. Вот и все; приложен билет, первое кресло в четвертом ряду, чтобы можно было видеть весь ряд, лишь чуть наклонив голову. Кретины! А в остальном, значит, как хочешь, так и выкручивайся. Не так уж это, кстати, и просто. Он пошел в туалет и позвонил Боливару; там, в мастерской, стоял адский грохот, но разговор у них был короткий: у тебя? У меня. Сейчас буду. Давай, жду. Однако трубку он повесил не сразу — знал, что нарушает правила, но такая досада взяла: в театр посылают, скоты, в Джеймса Бонда поиграть захотелось! Он сорвал раздражение на трубке, будто виноват был телефон; скаччапенсьери, развей мои думы, ну что ж, займемся «остальным». Легко сказать! Во-первых, гостиница: посмотрим, называется она... как же, черт возьми? Сколько раз ходил мимо, а теперь вот и не припомнишь, хоть башку сломай. Старость — не радость! Да при чем тут старость, старая ты калоша, это они, идиоты, со своими фокусами в детство впали. Ладно, хватит, позвоним в справочное. Алло, алло, мисс, пожалуйста, названия трех-четырех гостиниц в Сентрал-парк, самых лучших, и телефоны. Секундочку. Какая там секундочка, уйма времени прошла, вон Розарио-младший машет из-за стойки, мол, твое мороженое тает, да, слушаю вас, записываю: «Пласа», «Пьер-отель», «Мэйфер Риджент», «Парк Лейн», «Уолдорф-Астория», спасибо, достаточно. Ну что ж, приступим, мороженое все равно растаяло, пускай Розарио-младший его выбросит. В «Пласа» мест нет — ну естественно, богачей в этом городе полно. Та же картина в «Пьере». Вот бы в «Мэйфер», там и ресторан первоклассный, «Цирк» называется, довелось как-то побывать, хоть поужинал бы по-человечески после спектакля. Посмотрите, не найдется ли местечко, пожалуйста, всего на одну ночь. Сожалею, мистер, все занято, ничем не могу помочь. Пошла к черту! «Парк Лейн» — ну наконец-то, не могло же такого быть, чтобы на сорока шести этажах свободного номера не нашлось, забронировано, мистер Франклин, до свиданья, спасибо. Устал смертельно. Но хоть устроился, а за пакетом уж завтра — лучше с такой суммой не ночевать, и смокинг напрокат тоже завтра, времени хватит, вот только Боливар ждет — ну ничего, подождет; выйдя на улицу, он взял такси до Бэттери-парк — захотелось все-таки обласкать статую Свободы, исполнить старый ритуал, увидеть море, присевших на скамейку чаек и подумать о Долорес. Он кинул в воду пробку от бутылки — вода грязная, асфальт тоже, и Свобода грязная, весь этот город грязный. Две дамы в прозрачных дождевиках, протянув ему со словами «будьте добры» фотоаппарат, встали в позу, натянули улыбки. Он поймал их в объектив, стараясь, как им хотелось, захватить небоскребы, и подумал: странная все-таки штука этот глазок, открылся, закрылся, щелк — и ушедшее мгновенье заперто в плену там, внутри, вечное и невозвратимое. Щелк, спасибо, не стоит, всего хорошего, щелк — всего лишь миг, а десяти лет как не бывало. Долорес исчезла, ее не вернуть, и все-таки она была здесь, вот в этой самой точке, улыбалась на фоне небоскребов, щелк — и десять лет... Внезапно он ощутил груз этих десяти лет, и не только их, но всех своих пятидесяти — навалились, тяжелые, как эта многотонная великанша из металла и камня, нет, лучше уж к Боливару, чтоб не думать об этом, а по дороге взять напрокат смокинг; но держать эти деньги до завтра в номере — просто безумие, еще одно нарушение, однако они тоже спятили — такие поручения давать, на годность проверяют, что ли, думают, он уж совсем постарел? Премьера в «Метрополитен», смокинг и тыщи долларов наличными — ничего себе, шутки!
49
Аристократический район особняков (амер.).
50
«Маленькая Италия» (англ.).
51
Букв.: разгоняет мысли (итал.). Простенький музыкальный
52
Персонаж оперы Дж. Верди «Риголетто», наемный убийца.
Шутка, Боливар, я пошутил. Придумал бы что-нибудь поостроумнее, надо же и об осторожности подумать. Курчавая башка Боливара, стеклянный офис в шумной мастерской, пакет из коричневой оберточной бумаги, верно, старина, пошутить иногда не мешает, кстати, как твои дела? Да не жалуюсь, машин-то бьется все больше, ха-ха-ха. Боливар. В физиономии что-то цыганское, глаза как у смирного пса, комбинезон из несгораемой ткани, уж десять лет они приятели, а будто чужие, никогда никаких вопросов, никаких откровений: кто ты, чем занимаешься, куда идешь, как поживаешь? — ничего. Рукопожатие, как дела? хочешь сигарету? вот это для тебя. А кто дает тебе это, Боливар, где ты это берешь, кто приносит, хотелось бы знать. У Боливара глаза на лоб: ну и вопросы, что это с тобой? Да ничего, просто вдруг стало любопытно; старею, должно быть. Куда хватил, Франклин, да ты еще молодой совсем. Знаю, что старею, и они знают, скоро стану не нужен, и они дадут мне отставку — ты ведь в курсе, как это делается, Боливар, может, ты как раз этим и займешься, когда получишь приказ. Что ты городишь, Франклин? Шучу, Боливар, тянет меня сегодня на шутки, щелкнул вот двух туристок, и будто десять лет промелькнуло, бывает и так. Ну пошли, Франклин, провожу тебя до двери, а кстати, правда, что тебя посылают в театр, а в какой? Ну и вопросы, Боливар, ты что, кто же об этом спрашивает, ладно, до встречи. Я тоже пошутил, Франклин, hasta la vista [53] .
53
До свидания (исп.).
Чтобы уговорить таксиста провезти его два метра от гостиницы до «Метрополитен», пришлось покрутить у него перед носом пятидесятидолларовой бумажкой. Ни с кем ни о чем не спорить и, конечно, ни шагу пешком: с такими деньгами да в таком наряде это все равно что крикнуть: эй, грабители, ко мне! Взяв деньги, шофер даже счетчик включать не стал. Из тех «аристократов», что дежурят обычно возле «Парк Лейн», — бабочка, отличные манеры — все при нем, одним словом. Выйдя из машины, он оказался в толпе. Светло как днем, шикарная публика, фонтан в огнях, дамы в длинных платьях, высший свет. Вестибюль тоже полон, он сдал в гардероб пальто и шарф, огляделся. Тут связного не было — что-что, а такие вещи он чует. Спустился в нижнее фойе, апельсиновый сок и оливки, благодарю, связной был здесь, среди этих людей. Случалось, он накалывал его с первого взгляда, но, конечно, не в таких местах, а где попроще, к примеру в библиотеке Испанской ассоциации, в отделе игрушек универмага «Сакс», в туристическом бюро «Коламбус». Он осмотрелся. Слишком многолюдно. Чересчур светло. И сплошной красный бархат. Он вошел в зал, отыскал свое место, решив понаблюдать за подходом соседей — это облегчит задачу. Публики набралось уже порядочно. Займемся рекогносцировкой. Японец лет тридцати, очки в золотой оправе, лицо непроницаемое, профессия неясна. Интеллектуал под пятьдесят, при нем светловолосый парнишка — белые руки, нежное лицо. Пожилая чета, супруг по виду адвокат из Бостона. Молодая блондинка рядом с мужчиной в годах, вместе они или нет — сказать трудно, если да, то, очевидно, крупный предприниматель с любовницей, явно не муж и жена, но он с кольцом. Подошли две молодые пары, должно быть зажиточные провинциалы, и старикан в мешковатом смокинге — либо прошел курс интенсивного похудания, либо взял смокинг напрокат. Наконец, соседнее место занял гладко причесанный смуглый парень с тонкими черными усиками, похожий на латиноамериканца. Гонг.
Ну вот, «Le roi s’amuse» [54] . Вопрос в том, что за король и чем забавляется. Король теней, король анонимов такой привычки не имел. Вот Герцог, тот на забавы был мастер. «Граф, я докончу рассказ о незнакомке, простая горожанка, она так прекрасна», — пропел он с уверенностью «звезды», знающей, что сегодня ее вечер, вы собрались послушать меня со всего Нью-Йорка, я лучший тенор мира, вот вам моя визитная карточка. Сразу аплодисменты. Публика невзыскательная, как обычно на светских премьерах. Декорации вульгарные, дворец в Мантуе ну разве что для павильонных съемок, все сплошь розовое да голубое, черт знает что, пускай лучше глаза отдохнут. Слегка наклонив голову, он покосился на приоткрывшийся веером ряд. Блондинка надела вечерние очки — дужки усыпаны хрусталиками — и выглядела весьма сосредоточенной. Ее спутник (если он спутник) слушал не так внимательно — он не сводил глаз с графини ди Чепрано, шествовавшей по сцене в сопровождении другой дамы, — тот случай, когда меццо-сопрано хоть и пышна, но в меру — как раз для босса лет шестидесяти с хвостиком, «ах, если б мне вдруг полюбилась красотка, то сам Аргус, то сам Аргус не усмотрит за ней». У японца был тик левого глаза: дважды мигнув, он едва заметно выгибал бровь, больше ничего любопытного за ним не наблюдалось. Провинциальные парочки источали блаженство. У той из жен, что посимпатичней, смазалась помада в уголке рта — видно, боялась опоздать и докрашивалась в такси, а скажи ей об этом — сгорит со стыда. Интеллектуал недовольно морщился: его, единственного здесь человека со вкусом, наверняка раздражал этот балаган; недовольным казался и его блондинчик, но уже по другой причине, скорее всего прямо противоположной. Старикашка, напротив, был в восторге и беззвучно подпевал Монтероне: «Над горем отца ты вздумал смеяться, проклят будь небом». Сразу видно: невысокого полета птица, настоящих, тонких ценителей искусства подобное исполнение восхитить не может. Или же он поклонник сентиментального пения, к примеру Карузо и неаполитанской музыки, но такого сорта меломаны на премьеры в «Метрополитен», как правило, не ходят. Так, теперь этот, с внешностью латиноамериканца: молод, элегантен, явный сердцеед — все это с оперой несовместимо. И наблюдателен, тотчас почувствовал на себе взгляд. В ответ сперва стрельнул глазами, потом смерил соседа более внимательным взглядом. Хор подошел к финалу шестой сцены; Герцог заглушил всех: «и час наступил для тебя роковой». Занавес, взрыв аплодисментов. Молодой человек взглянул на него еще раз и подмигнул, потом прошептал ему прямо в ухо с сильным итальянским акцентом: итальянский чудовищный, зато апломбу, апломбу... Одно слово — тенор. И улыбнулся. Также улыбнувшись, он кивнул. Осечка, Франклин, сказал он себе. Вот бы сейчас встать и выйти.
54
«Король забавляется» (франц.) — название драмы Гюго, ставшей основой либретто для оперы Верди «Риголетто».
Но декорация переулка оказалась сносной — более правдоподобной и не такой грубой. И Риголетто — отменный бас, вдобавок хороший актер — спросил: «А как тебе платить?» — «Лишь половину вперед беру, потом уж остальное», — пропел в ответ Спарафучиль. Он совсем свернул набок голову и теперь уже открыто разглядывал весь ряд. До чего ж медлителен дирижер, все растянуто, паузы непомерные; некоторое время он мысленно предвосхищал реплики, фразы, потом бросил и стал ждать. Ну наконец-то! Спарафучиль красноречивым жестом приложил руку к сердцу, другую отвел в сторону: «Зовут меня Спарафучиль», молодая блондинка слегка повернула голову, взгляды их встретились; губы ее дрогнули, словно в улыбке, она еле заметно качнула головой, перевела взгляд на сцену и больше не поворачивалась. Опять ты сплоховал, Франклин. Мелькнула мысль: не может такого быть. Сунул руку за полу смокинга, ощупал деньги — они были равномерно уложены вдоль широкого эластичного пояса, — убедился, что все в порядке, потом закрыл глаза и спустя миг был уже далеко от этого зала, от этой музыки, совсем в ином измерении.
Он подождал ее в стороне от толпы, заполонившей фойе, в конце коридора; подошла она все с той же слабой улыбкой, уверенная, решительная, ну точно, она и есть связная. Добрый вечер, не хотите ли чего-нибудь выпить? Нет, спасибо, лучше проделать все побыстрей, шоколадный набор вы, наверно, оставили в гардеробе, тогда давайте обменяемся номерками. А если деньги при вас, пойдемте к телефону, положу вот в эту сумку, таких больших вечерних в природе нет, весь город исколесила, пока нашла. Голос твердый, бесстрастный. Чуть выступающие скулы, карие глаза — красивая. Сколько ей — тридцать, сорок? Это тип без возраста. Закурила, глядит невозмутимо. Держится непринужденно, профессионалка. Не сейчас, проговорил он, сожалею, еще не время, встретимся после спектакля, если босс не помешает. Какой босс? Тот, что сидит с тобой рядом. Не мели ерунду, я пришла одна, его впервые в жизни вижу, и вообще, к чему дожидаться конца, не понимаю. Потом поймешь.