Девушки, которые лгут

Айисдоттир Эва Бьёрг

Однажды мать в порыве гнева ударила её поварёшкой по голове и прошипела: Ты знаешь, скольким я ради тебя пожертвовала?

Тот день навсегда врезался в память Хеклы, потому что именно тогда она возненавидела свою мать. С тех пор она больше никогда не воспринимала её как маму, а только как Марианну.

Хекла встретилась с Агнаром снова, когда в следующий раз проводила выходные у Сайюнн и Фаннара. Агнар заехал за ней вместе со своим приятелем, поскольку тогда он сам ещё не сдал на права. Во время их первой встречи стояла темнота, поэтому Хекла не смогла толком его рассмотреть. Однако при дневном свете его бледная кожа и угри на лице были настолько явными, что Хекла испытала чуть ли не шок: в её воображении Агнар представлялся

совсем иным. На фотографиях, что он присылал ей в приложении, его проблемы с кожей были незаметны, да и костлявые кисти рук не особенно бросались в глаза – теперь же они напоминали Хекле щупальца осьминога. Да и двигался он как-то несуразно – плечи зажаты, руки свисают как плети и раскачиваются взад-вперёд в такт ногам с бьющимися одно о другое коленями. Это оказался совсем не тот парень, что завладел её разумом в последние две недели.

Однако позабыла она о своих опасениях на удивление быстро. Агнару всего-то и требовалось, что делать ей комплименты и обходиться с ней так, будто она особенная. Ничего подобного с ней раньше не происходило. Так что на всё остальное Хекла просто закрывала глаза: она слушала красивые слова Агнара, а на его внешность старалась не обращать внимания. И только теперь она начала понимать, что никаких нежных чувств к нему никогда не испытывала. Агнар был важен Хекле лишь для поддержания её позитивного самоощущения, однако теперь необходимость в подобном отпала. И сейчас вопрос состоял только в том, как ей от него избавиться.

Семь месяцев

Рейкьявик всё такой же, каким я его помню: городишко, который возомнил себя мегаполисом. Большую часть года небо серое, а машины одна другой грязнее. Те, кто отваживаются высунуть нос на улицу, идут быстрым шагом, все в одинаковых утеплённых куртках с натянутыми на глаза капюшонами, – оно и понятно: на что тут любоваться, кроме серости да измороси под завывание ветра?

Как было бы хорошо, если бы не возникло необходимости перебираться сюда!

Ключи от квартиры у меня. В последние несколько месяцев я снимала угол под Рейкьявиком, так что ощущать себя собственником жилья весьма непривычно. Такое чувство, что я ещё слишком молода, чтобы владеть столькими квадратными метрами. Хотя не такие уж это и хоромы – всего-навсего маленькая, дешёвая квартирка в уродливой квадратной коробке, которой не помешал бы косметический ремонт. Позади дома большая площадка, обнесённая покосившимся забором, посередине которой поросшая травой песочница.

Квартира находится на третьем этаже. Когда я преодолеваю последний лестничный пролёт, сердце колотится с бешеной скоростью, ведь под мышкой я тащу девочку, которая совсем не пёрышко, а целая колода весом в десять килограммов.

Пока ищу ключи, я опускаю её на пол, где она и сидит не шелохнувшись в своём красном комбинезоне и таращится перед собой. Руки у неё свисают по бокам, как у куклы, а на лице привычное хмурое выражение: уголки рта опущены, будто она вот-вот заноет.

– Ну вот и наш новый дом, – говорю я, поворачивая ключ в замке. В последнее время я так часто делаю – попусту сотрясаю воздух, обращаясь и к ней, и к самой себе, хотя кто мне теперь ответит? Разве что давящая тишина.

Едва я открыла дверь, в нос мне ударил запах плесени, чего я совсем не ожидала. Занося девочку в квартиру, я оставляю мокрые следы на рассохшемся паркете. Однако не так уж всё и плохо: есть кухня, спальня, в которой нам придётся спать вместе, и гостиная. В гостиной – потрёпанный кожаный диван чёрного цвета, а в кухне – небольшой обеденный стол. Вот и весь интерьер. Разительный контраст с домом, в котором прошло моё детство: тут нет ни рояля в гостиной, ни камина, где потрескивали бы дрова, наполняя вечера уютом. Единственные звуки в квартире – это приглушённые голоса соседей, доносящиеся из-за плохо изолированной стенки, и гул машин с улицы под окном кухни.

У меня ноют плечи и спина, поэтому я вновь сажаю девочку на пол. Она озирается по сторонам, фиксируя своими серыми глазами обстановку нашего нового жилища. Она всё такая же крупная, как и когда

родилась. Гораздо крупнее своих сверстников. Через несколько дней после рождения у неё на лице начали вскакивать прыщики. Акушерки говорили, что это нормально, но меня чуть ли не выворачивало наизнанку, когда мне приходилось их касаться. Теперь, слава богу, кожа у неё очистилась, но она по-прежнему не такая, как другие дети. Выражение лица у неё какое-то взрослое. Она ничего не лепечет, не агукает и не улыбается. Зато она умеет надрываться, когда ей что-нибудь не нравится. Ревёт она без слёз, но успокоить её нет никакой возможности. Остаётся только дожидаться, пока она сама не соизволит замолчать. А в перерывах между истериками сидит и пялится в пустоту, от чего я ощущаю себя законченной неудачницей. Конечно, она всего лишь ребёнок, каждый раз напоминаю я себе, но избавиться от чувства, что она с меня не спускает глаз и осуждает, я не могу.

Опустившись на диван, я закуриваю – воздух тут всё равно хуже некуда. Серый дым поднимается к потолку, и я решаю, что эта сигарета последняя. Курить мне теперь в любом случае больше не с кем. Все мои друзья сгинули. Как и мои родители. С тех пор как я переехала, никто мной даже не поинтересовался. Да и плевать. Они всего лишь кучка лузеров без будущего. Я не такая, как они.

Сделав последнюю затяжку, я открываю окно и выбрасываю окурок на улицу, наблюдая за тем, как он оставляет едва заметный след на снегу. Я не знаю ни этих улиц, ни этих домов – они мне совершенно не известны. И вообще, я впервые оказалась в этом районе, только когда приходила посмотреть квартиру. Однако подобная неизвестность меня вполне устраивает – она означает, что и меня здесь никто не узнает. А пока это так, я в безопасности.

Пока это так, мне нечего бояться.

Понедельник

Сайюнн не выносила людей, которые полагали, что возможность родить ребёнка – это нечто самой собой разумеющееся. Вероятно, именно поэтому ей никогда не нравилась Марианна. Сайюнн поднялась, выбросила остатки овсяной каши в мусор и сунула тарелку в посудомоечную машину.

Кофемашина перемалывала зёрна со своим обычным урчанием. Чашка наполнилась чёрной жидкостью, и снова воцарилась полная тишина. Волосы Сайюнн были ещё слегка влажными после душа, а благодаря утренней зарядке по телу расплывалась приятная нега. Однако её мысли вернулись к Марианне, не позволяя ей наслаждаться утренними часами как обычно. Ей вспомнились беспардонные манеры Марианны и её постоянное стремление вызвать у окружающих сочувствие. Временами Сайюнн хотелось прикрикнуть на неё, чтобы она не забывала, что мир не вращается вокруг неё. И это Сайюнн, которая искренне жалела её в день их знакомства! Снова присев у кухонного стола, Сайюнн уставилась в окно вместо того, чтобы открыть газету, что держала в руке.

День их знакомства с Марианной определили два судьбоносных телефонных звонка. Первый был из больницы, где ей сообщили, что и третья попытка ЭКО провалилась. Сайюнн даже не поверила своим ушам и, истерично хихикая, сказала, что это, видимо, какая-то ошибка. Дескать, результаты следует перепроверить. Может, их перепутали с другой пациенткой? Не зря же она чувствует в животе какие-то необычные шевеления: будто внутри неё летают, как по воздуху, крошечные мыльные пузыри. Не зря же она шептала «Здравствуй, малыш!», когда накануне гладила себя по животу. И она могла поклясться, что изнутри кто-то поприветствовал её в ответ, слегка пнув маленькой ножкой или помахав ручкой, ну или что там делают младенцы в утробе матери.

В конце концов Фаннар забрал у неё телефон и обнял. Он прижимал её к себе, а она даже не сразу заметила, что плачет. Неужели она действительно накричала на вежливого доктора на том конце провода? Она, которая никогда не выходила из себя в общении с другими людьми. И отец её говаривал, что в венах Сайюнн кровь не течёт. Жива ли она вообще? Ей казалось, что нет. По крайней мере в те мгновения, что она рыдала в объятиях Фаннара, а мыльные пузырики в её животе лопались один за другим: хлоп, хлоп, хлоп. Прощай, малыш. Прощай тот, кого не было.