Девушки начинают и выигрывают
Шрифт:
— Потрясающая новость, Шерлок. Что еще в твоих обширных секретных томах?
Бонни лишь бросает на меня сердитый взгляд.
По-видимому, колонка о минете привлекла внимание всех извращенцев по эту сторону от Гарварда. К сведению, Йель расположен к западу от Гарварда. К западу от Гарварда живет очень много людей — от Бостона до Калифорнии, — поэтому Бонни и приходится последние две недели без конца отвечать на звонки. Мы узнали, что республиканцы правого крыла минет не любят. Равно как и те, кому за семьдесят семь и у кого есть дети. Точка.
— Вообще-то есть еще кое-что, — говорит Бонни.
— Да?
— Вероника сообщает, что она еще больший знаток оральной сферы, чем ты.
— Ты можешь просто сказать —
— Минета, — ворчливо повторяет она.
— Поверь мне, дорогая, я позволю ей получить этот титул. Какие могут быть возражения. Кстати она, вероятно, права.
— Для нее это все равно что леденец пососать, — бормочет Бонни в редкую минуту моральной слабости.
— Бонни, — предостерегаю я.
— Эта девица отправится в ад бандеролью, — снова бормочет она.
— Успокойтесь, мистер Роджер, это же ваша соседка. А поскольку мы затронули эту тему, напомни-ка мне еще раз, почему ты так не любишь Веронику.
— Сколько у тебя времени?
— Серьезно, Бонс, ведь это ты постоянно говоришь мне, что я слишком пристрастна.
— Так и есть.
— Я соглашусь, но что не так с Вероникой?
— Она злая. И эгоистичная, и наглая, и потаскуха, и недобрая, и избалованная, и…
— Ладно, ладно, я поняла. Извини, что спросила. Снова звонит телефон.
— Ответишь? — спрашиваю я у Бонни со сладкой улыбкой.
— В последний раз, — говорит она и бежит в другую комнату, где оставила трубку.
Через две секунды она возвращается, протягивая мне трубку.
— Это твой папа.
— Привет, папочка! — восклицаю я, на удивление обрадовавшись звонку mi padre [30] . Но не бойтесь, это чувство вскоре исчезнет.
30
Моего отца (ит.).
— Хлоя, — сурово начинает он, — нам надо поговорить.
Это всегда дурной знак. Разговоры — это плохо. Разговоры с бойфрендами. Разговоры с преподавателями. Разговоры с родителями.
Я слышу, как на том конце кричит моя мать:
— Дай мне с ней поговорить!
— Успокойся, Чанна, — говорит он.
— Ты слишком спокоен! — верещит она.
Когда он наконец возвращается к телефону, то сообщает, что молодые аналитики из его банка здорово веселились всю эту неделю.
— Правда, папа?
— Да, милая, — сухо ответил он.
Как видно, означенные аналитики получили от своих друзей сообщения по электронной почте с приложением в виде моей прославленной колонки.
Кому понравится прочитать тысячу слов о грязных сексуальных актах, написанных его юной дочерью? Только не Ричарду К. Каррингтону, это уж точно.
— Па-а-а-па! — умоляю я, но безуспешно. Он не слушает. И мою мать, говорит он, необходимо запереть или хотя бы связать, чтобы мы могли поговорить. Ему пришлось отобрать у нее ключи от машины и ее расшитые блестками одеяния, чтобы помешать немедленно помчаться в Йель и потребовать удовлетворения.
Я молчу, пока он привычно упрекает меня в своей обычной, лишенной эмоций, отстраненной манере.
— Мы разочарованы, — заканчивает он, — крайне разочарованы.
«Разочарованы» — самое страшное слово в словаре моих родителей. Хуже даже, чем «я сержусь» и едва ли не хуже, чем «ты — отрезанный ломоть». «Разочарованы» означает: ты ранила их настолько, что у них нет сил кричать на тебя. Что в моей семье редкость.
Наконец я вешаю трубку, сославшись на необходимость заниматься. К сведению первокурсников: когда родители платят три тысячи долларов за курс лекций, их очень заботит, посещаете ли вы их. Следовательно, ссылка на занятия — это отличный способ выкрутиться из любой неприятной ситуации, в которую вы попали. На сей раз я не обманываю.
Пока я бегу в «ЛК-102», место проведения священного занятия, я не могу не обратить внимания на признаки приближающейся весны. Воздух потеплел, и почти повсюду пахнет свежей грязью, так как снег тает очень быстро.
Я, как обычно запыхавшись, появляюсь в аудитории и, садясь на место, удостаиваюсь мрачного, косого взгляда преподавателя.
Блум спрашивает, являются ли романы Уильяма Фолкнера претенциозными сочинениями местного художника, который был еще и апологетом Нового Юга, или они шедевры высокого модернизма, написанные озабоченным гуманистом. Я смиряюсь с тем, что не понимаю некоторых терминов в его вопросе, позволяю себе отвлечься и возвращаюсь к мыслям о моих бедных родителях. И бедной себе.
Эту колонку я начала вести исключительно из любви к Мелвину. И вот теперь, когда наши с ним отношения достигли их нынешнего приятного состояния небытия, я гадаю, зачем по-прежнему подвергаю себя критике и обращаюсь к вопросам, о которых знаю слишком мало. Я думаю, правда заключается в том, что поначалу колонка была для меня чем-то новым и потрясающим. Я писала о вещах, которые меня по-настоящему волновали, беспокоили моих друзей и чертовски смущают большинство людей, но каким-то образом я начала срастаться с «Сексом в большом городе (Вязов)». И довольно скоро «Секс в большом городе Вязов» превратился в саму меня, а не в то, что я делала. Мне бы хотелось больше походить на Веронику, быть сексуально уверенной, бесстрашной и готовой к постоянному риску. Она живет, ни о чем не сожалея. Я же, наоборот, сожалею о многом. Она привлекает внимание, где бы ни появилась. Мужчин, женщин — всех. Когда я прихожу на вечеринку, люди шепчутся: «Вот идет ведущая секс-колонки», — но вместе с интересом приходят рецензии и осуждение. Осуждение, которое, в отличие от Вероники, я принимаю близко к сердцу.
Я встряхиваю головой, стараясь избавиться от путаницы в мыслях, и следующие тридцать минут занятия лихорадочно строчу в тетради в жалкой попытке постичь гениальность «Гения и гения». К этой неделе нужно было прочесть первые двести страниц «Шума и ярости», и я уже отстаю. Еще я подозреваю, что скоро нужно будет писать эссе. Я мысленно обещаю себе на этой неделе собраться и выполнить задание. Забыться с помощью работы и книг часто значительно легче. Даже если это Фолкнер.
Остаток дня я занимаюсь разными мелочами. Забираю вещи из химчистки. Иду на почту, где с гримасой встречаю астрономический счет за телефонные переговоры. Делаю остановку у банкомата, где, к еще большей радости, обнаруживаю, что денег у меня осталось слишком мало. Ничего хорошего для меня и моего сотового, учитывая «разговор», который я имела сегодня утром со своими родителями. Нужно расспросить Активиста Адама о способах быстрой добычи денег. После философского развода (его слова, не мои) с родителями он решил поправить свои финансы. Короче говоря, он отказался от шикарной берлоги, которая до этого скрашивала его жизнь. Поскольку он озабочен тем, чтобы просветить мир насчет генетически измененных продуктов, опасностей потогонной системы и легализации марихуаны, он часто запродает свое тело науке. Медицинскому колледжу, поведал он мне однажды, всегда требуются добровольцы, готовые за большие деньги отказаться на неделю от еды или подвергнуться чему-то другому, столь же неприятному. Активист Адам как-то заработал 800 долларов за бег на тренажере по четыре часа в день в течение недели. Если хотите знать мое мнение, изнурение — небольшая плата за три пары туфель и бутылку «Вдовы Клико».