Девять дней в июле (сборник)
Шрифт:
Улитка медленно ползла, будто искала что-то, часто приподнимала верхнюю часть туловища, и та матово светилась, как темно-зеленая виноградина на свету или обсосанная уже от сахара желеобразная сердцевина мармеладки. На земле миллиметр за миллиметром проступал еле видный влажный след. Потом улитка, будто услышав что-то, замерла, напрягла свои усики-антенны, и навстречу ей из травы выползла вторая – с желтым домиком…
У Герби закружилась голова – ей показалось, что внутри нее вдруг появился, делая тело совсем невесомым, наполненный воздухом пузырь на манер тех, которые есть у рыб. Иногда они с Лизой отмывали их от слизи и крови, когда бабушка готовила уху и потрошила бычков или морских окуней, а потом сравнивали радужные отсветы на тонких, эластичных стенках с рутиловой сеточкой в окатыше горного хрусталя, удивляясь – как много внешнего сходства может быть между совершенно разными вещами.
«Еще чуть-чуть – и я улечу или уплыву», – подумала Герби, чувствуя, как учащенно начинает биться ее сердечко, хотя никуда она не бежала, а просто тихонько лежала под черешней в саду. А улитки тем временем, ошарашенно постояв друг против друга, будто не веря в свою удачу, сблизились, наконец, слиплись телами, и сладкие волны пошли по ним одна за другой. Герби подумала, что у людей все это происходит намного быстрее (они с Лизой не раз подглядывали за парочками на пляже) и уж верно – куда болезненнее (как уверяли некоторые девочки из нижнего пансионата).
Улитки между тем ощупывали друг друга усиками, потом упали, плотно прижавшись, – замерли. «Пора!» – решила Герби и, захлопнув дверь домика, вывела за калитку Лизин велосипед. Его нашли спрятанным
Герби почти и не крутила педали, пока спускалась на нижнее шоссе, после которого – только камни, можжевельник и море. Там она повернула налево – два ярких солнца в каждом колесе – и по серому асфальту покатила за город, в сторону Маяка, мимо сидящих на поребрике туристов, мусорных баков на колесиках и заколдованных скал. Туда, где они с Лизой хоронили выброшенных прибоем мертвых дельфинят.
Вернее, не хоронили, а оживляли, потому что Лиза говорила, что, если все сделать правильно – так оно и будет, то есть будет не так, как считают взрослые, а гораздо лучше. За лето сестры обычно находили 3–4 дельфиненка, погибших под винтами кораблей или поранившихся о сети. Они осторожно заворачивали несчастных в пакет и несли с собой… «Бухта радости» – называла Лиза их тайное место, хотя никто из посторонних, заплывающих сюда время от времени в погоне за дивными синими рыбами, с нею бы не согласился. Уж слишком насупленно смотрели замыкающие бухту скалы, а рисунок залегания горных пластов, смятый в причудливый узор, навсегда запечатлел родовую гримасу вулканических схваток, в которых появился на свет божий этот пейзаж. И что-то трудноуловимое настораживало в звуке здешнего эха. Дело было не только в природном резонаторе нависших над песчаной отмелью скал. Глухие, с чавкающим призвуком шлепки волн о камни и гулкое уханье забытого здесь давным-давно ржавого буя-поплавка, лязганье его цепи… Словно существовал – непонятно зачем – единый звуковой тоннель, связавший еще влажные утробы раковин, едва оставленные моллюском, норы ласточек чуть выше по побережью и трюмы затонувших кораблей, которыми, если верить рассказам местных жителей, во все эпохи мореходства были богаты воды вокруг Маяка. Наверное, так могло бы звучать – реши оно оставить в дневном мире хоть какой-то след своего присутствия – другое, слоистое и медленно ползущее время, где вполне реальны и Аониды, о которых Герби даже не подозревала, и Цербер, охраняющий вход в подземный Аид.
Попасть в бухту было не так-то просто. Сначала следовало свернуть у Маяка с шоссе. Спрятать в кустах велосипед и, углубившись в лабиринт дачного поселка, выбраться за санаторий, совсем недавно откупленный каким-то нуворишем. Новый хозяин в кратчайшие сроки заставил бить фонтан, еще десятилетие назад набравший в рот воды, а в холле главного корпуса после ремонта повесил батальную сцену времен Великой Отечественной войны (горящие немецкие танки) и Георгия Победоносца, убивающего копьем змея. Сразу за санаторием млели на солнышке развалины древнего монастыря, который только-только начали приводить в порядок силами близлежащей воинской части. Вот там-то и начиналась лестница, ведущая крутым, обрывистым спуском к морю, – страшно древняя – и Герби стало не по себе, когда она ступила в первый раз сюда без Лизы: дикий терновник сплетал ветви над ее головой в дырчатую крышу, он же перепутал всю траву по обочинам. Со всех сторон надвигались на девочку зеленые колеблющиеся тени и такой сильный аромат разогретого на солнце можжевельника, дубовой коры, неизвестных ей, белых и красных, крупных цветов, что, сливаясь воедино, тени и запахи словно стирали ее, готовя к неведомому Переходу. И кто-то, казалось, тихонько шептался в листве. Герби же боязливо ступала по истонченному веками ракушечнику, с каждой ступенькой становясь все более бесплотной, будто отлепляясь постепенно от худых ручек и ножек, убогого платьишка, стоптанных сандалий, для того чтобы осторожно сложить с себя свое тело и упорхнуть легко вслед за душами несчастных дельфинят, уже без боли глядящих с неба на свои рваные раны. И когда, в конце концов миновав морок теней и запахов, Герби свернула, не доходя до общего выхода на пляж, с лестницы, она внимательно посмотрела на свои руки, удивляясь, что те до сих пор не стали прозрачными – «как у фей», – дрожал в ушах Лизин голос. Но гораздо более странным было другое, то, чего Герби не заметила, – она уже не отбрасывала тени, хотя пик полуденного солнцестояния остался далеко позади. Дальше девочка двинулась еле приметной тропинкой. Здесь дневной свет, лишенный зеленоватого оттенка, струился легче, порхали бабочки, и, судя по кваканью лягушек, где-то совсем близко находился резервуар с пресной водой, может быть старый фонтан или заброшенный колодец. А трава по краям тропинки, отлично усвоив суровые законы выживания на нашей планете, не надеялась на ветер и снабдила все свои семена – булавы и полумесяцы – острыми крючками. Они то и дело цеплялись за подол платьишка Герби, пытаясь добавить ей весу, притормозить шаг, чтобы удержать на лишнее мгновение в радостной кутерьме щебетания и кваканья, предупреждая: не уходи от нас… Наши корни пьют из земли аромат и отраву, мы поцарапаем тебя до крови, но так лучше… Мы расскажем тебе придорожные сказки про смуглых камазистов – наследников беса Иблиса, и юных нимф-москвичек, загорающих топлес, откроем, что видели ласточки в жаркий полдень, и как загоралась ночью мертвым свечением пена у берегов, когда выпускали на задание дельфинов-убийц. Здесь ведь сразу большие глубины, тут готовили афалин-диверсантов и проводили военные испытания – морское дно до сих пор начинено ржавой смертью… Но если хочешь, мы вспомним для тебя предания совсем давние, те, что шелестели под ветром наши далекие предки: о том, как греческие корабли шли мимо этих берегов, точно по серебру, и брызги от их весел мерцали ярче звезд на небе, как зажигал в черных развалинах монастыря светлячок пасхальные огни, и звучали в листве голоса неясною сказкой, сливаясь с церковной песней в легком шелестели волн… А Черное море совсем не черное, улитка – символ сомнения и вечной жизни, а радость и печаль – сестры, только одна стоит впереди и не хочет оглянуться, пока не случится… да – пока не случится… их много – простых историй о жизни с хорошим концом, останься с нами… не уходи… Но Герби не слушала, она уже спускалась на гальку дикой части пляжа и примеривалась – какой точно камень нужно отвернуть, чтобы найти еще один Лизин след. Замерев на мгновение, девочка уверенно направилась к лежащему на отшибе валуну, перекрещенному прожилками кварца, засунула ручонку в глубокую трещину, пошарила там недолго и извлекла на свет тряпичный комок. Серыми бусинами брызнули в стороны встревоженные паучки. Внутри свернутого Лизиного платья лежали старенькие босоножки (сестры часто донашивали вещи, оставленные после сезона беспечными постояльцами), панама с широкими полями и что-то еще – в кармашке… Ну-ка, поглядим: яшмовая галька с «ведьминым глазком» и пустая раковина, расцветкой и формой – Герби готова была поклясться – точь-в-точь повторяющая домик той виноградной улитки, которая сегодня утром первой выползла из-под листа виктории в бабушкином саду. «След в след, – улыбнулась Герби, – отзыв и пароль». Все получилось. И теперь уже точно – они встретятся с Лизой и снова будут вместе играть в хорошие, может быть, совсем другие игры, которых Герби еще не знала, но которым заранее радовалась. Она быстро разделась, оставшись в одних
Море только сверху, от монастыря, казалось однородным синим полем с белыми барашками. На самом деле легкий шторм прихотливо перетасовал краски на бликующей поверхности, затеял веселую игру с синим, стальным, голубым, бутылочным. У береговых камней царило бесчинство. Прибой то захлестывал недоступные обычно для брызг крутые лбы валунов, то лихим водоворотом обнажал исподнее: велюровые полоски и бороды всегда скрытых от солнца водорослей – скромных зелено-охровых расцветок; он безжалостно драл из них клочки, которые взбалтывал в воде с лоскутами света, шедшего уже не сверху, как ему положено, а снизу, будто кусочек золотого и горячего солнца загнали по ошибке прямо под скалы, и теперь, обламывая узкие лучи-пальчики, оно пытается оттуда выбраться, ни в коем случае, правда, не хныча, а лукаво подсмеиваясь…
А бабушка Зоя тем временем добралась, пошатываясь, до своей калитки. Слабо позвала «Галя», оглянулась подслеповато, споткнулась о тазик с алычой. В доме включила телевизор и под его бормотание прилегла на не расправленную кровать. Поохала, повозилась немного и затихла, потом совсем по-детски всхлипнула, тихонько застонала: ей снова снился запах дыма – горела степь – и продолжался странный день, переиначивший, точнее, переначинивший ее судьбу, как если бы из куклы-матрешки, которой она себя в этих снах ощущала, кто-то вынул одно содержимое, заменив другим. Снова трясся по дорожным ухабам лупоглазый «уазик», а молодая златокудрая медсестра Зойка-шалава – все кокетливо поправляла полы куцего халатика, на который в зеркало заднего вида пялил бельма рыжий, немолодой шофер. Зойка любила таких вот – крепких, ширококостных, с усами… Ее не смущало даже то, что находилась она на шестом месяце, – с животом-то даже пикантнее (услышала в каком-то кино словцо), если умеючи. Это пусть Петька-сержант, лопух из ближайшей к их районному центру части, думает, что ребенок – его. Вовсе не факт. Да и какая разница – чей, теперь попробуй разберись, главное – захомутать вовремя, а там само пойдет. Зато роженица без паспорта действительно была, и действительно померла она тогда, и ночь коротали в степи. Луна висела низко, как огромный ломоть дыни. Сильно пахло гарью, донником и немного кровью – ведь вода-то на все про все только та, что в железной фляге, в машине, даже младенчика как следует отмыть не смогли. Слава Богу еще, когда Зойка девочку к своей груди приложила – молоко вдруг потекло, так бы, глядишь, и малявку живой не довезли. А шофер, едва ребенок заснул, к Зойке подкатил, напирал жарко, щекотал усами шею, входил сзади – больно, сильно, да и она разошлась не на шутку, может – от близости смерти ее так разобрало. Ведь вот он – наглядный пример, что раз – и в ящик, сами видите, чего уж там. И скинула она потом от неуемности в ту самую ночь, а не поскользнулась, чего ей поскальзываться – с детства шустрая была… А Петька-сержант жениться обещал, если родит она ему, к себе увезти, к морю, на юг, где растет, говорил, земляничное дерево, и цветы – с кулак, и плоды – с кулак, и земляникой пахнут, домик маленький, беленый, и крыша крыта рыжей черепицей. Потому и пошла в приют, едва оклемалась, и договорилась тихонько девчонку чужую взять да за свою выдать. Не потому, что Петьку сильно любила, а чтобы не отперся – уж больно море хотелось посмотреть. Пока же он поймет, что масть не его, – поздно будет. Стерпится – слюбится. Да и с чего он поймет? Не из сообразительных. И все получилось вроде как задумала: Петька на дембель вышел, к морю увез, ребенка на себя записал, женился. Только у судьбы, видать, свои расклады. Не смогла Зойка полюбить – ни Петьку, ни девочку, которую Марией назвала. Та, чем больше подрастала – все странней становилась. И пахла, главное, не тем всегда, не так, как обычные дети. Другие с утра – наспанным теплом и отрыжкой молочной, а эта – будто вынырнула откуда-то – дымом и водорослями, когда их прибой на берег выкинет. Потом взгляд еще – долгий, пристальный, всегда сквозь. Змеиный взгляд. Не зря ведь говорят: если хоть раз змея к коровьему вымени присосется – никогда больше молока не жди. Так и у них с Машкой – две разные породы. И если сама Зойка – теплокровная, то девчонка – чужая, из змеиных, совсем непонятных. Не умела Зойка этого объяснить – только чувствовала. Ну почему ее иногда жуть брала, когда видела, как Машка во дворе возится? Чертит что-то медленно щепкой в пыли, а вокруг камушки цветные разбросаны, стеклышки. И еще – не забыть: дверь подсобки, где Зойка, тогда уже сестра-хозяйка пятого корпуса, с очередным любовником кувыркалась, – настежь, на пороге рука об руку Петька с девчонкой. И первая Зойкина мысль – «привела отца, засранка», а ребенку-то и шести нет. Петька в каморку шагнул, лицо перекошенное, дальше – темнота… А Машка и вправду блажная выросла: молчаливая, угрюмая, и игры какие-то странные вечно, вот и внучкам, особенно Лизе, все это передалось. Так чего удивляться, что и сгинула девчонка с мамашкой одинаково? Как в объявлениях «Пропал человек» пишут: «Ушла из дому и не вернулась»: сперва Машка, потом через пять лет – Лиза… Да, может, оно и к лучшему, положа руку на сердце – кому они нужны в этом мире – такие? Дички безродные, ни кожи ни рожи, да еще с придурью… Петька помер давно, а на ее пенсию всех не вытянешь, а отцов девчонок – никто и не видел никогда, Машка их, как кошка блудливая, тишком нагуливала, слава Богу, двоих еще только успела – куда нищету плодить, траву придорожную ни жнут, ни сеют…
Старушка ворочалась с боку на бок, бормотала что-то. Казалось, она хочет выбраться из своего сна так же, как вялая оса, которая вот уже час монотонно гудела и билась об оконное стекло, силясь попасть из духоты баб-Зоиной хибары в прохладу и запахи вечернего сада. А там, под черешней расползались в разные стороны, закончив любовную игру, две улитки-галициды, которых люди окрестили виноградными. Они давно проткнули друг друга любовными стрелами, но сладкие сокращения все еще проходили по их телам, как волны по морю, на дне которого в шипастых, причудливых раковинах жили ближайшие галицидины родственники. Рассказывают, есть острова, где панцири морских улиток ценятся дороже золота, – но кто видел тот удивительный мир? И так ли уж он удивителен? А здесь – здесь по-другому: пустую раковину поднимет разве что ребенок, и сухопутным моллюскам пора копать в жесткой почве ямку для будущего потомства, чтобы отложить в нее кладку, присыпав сверху листьями для тепла… Кончается день, и скоро, совсем скоро «откроются земле светы ночи».
Анна Кузнецова
МАНИКЮР КАК ЯБЛОКО РАЗДОРА
Однажды с самого утра у меня был невероятный творческий подъем, и я хотела написать историю о чем-нибудь возвышенном. К примеру, о Большой и Чистой Любви, или о Настоящей Дружбе, или о Радостях Материнства. Но вместо этого посмотрела на газон и пошла его полоть. А что делать? Сказать, что наш газон на черта похож, было бы наглой и непростительной ложью, я никогда не слышала, чтобы на чертях росло столько одуванчиков. Я вообще никогда не слышала, что на чертях растут одуванчики. То есть, если быть до конца честной, наш газон даже на черта не похож… Кстати, моя прополка его не сильно облагородила, в процессе выяснилось, что травы-то на нем нет вовсе, а зато есть много одуванчиков, много маргариток, много мха, несколько нарциссов и еще какие-то, не поддающиеся идентификации сорняки. А я ведь перед зимой посеяла озимую траву, а потом, через три недели, точно по инструкции, опрыскала весь газон от сорняков и мха. Похоже, мху и сорнякам все это только на пользу пошло.
По результатам же садово-парковых работ, которыми я занималась так темпераментно, что продрала перчатки, пришлось делать маникюр. Тут уж стало не до возвышенного, потому что о каком возвышенном может идти речь, когда под ногтями два урожая картошки за сезон можно вырастить? Так что я собрала в кучу все необходимое для маникюрного процесса, положила на крылечко подушечку и устроилась на солнышке – заодно еще и позагорать ногами. Сижу, никого, кроме ногтей, не трогаю, вся при деле. На общественном газоне дети в футбол играют, кто-то барбекю жарит – вот уже восьмой год живу в Ирландии и не устаю удивляться тому, что здешний народ всегда наготове что-нибудь затеять, если вдруг делается хорошая погода. Вокруг благодать – где-то коровки мычат, у кого-то музычка играет, лето в деревне, одним словом. Если бы не ветер, можно было бы даже свитер снять, но я решила, что не стоит рисковать по пустякам.