Девять кругов любви
Шрифт:
– Какое спокойствие! – чуть ли не с завистью проговорила Юдит, чувствуя, что ее тревоги тают в окружавшем их целительном безмолвии. – Так красиво! Можно забыть обо всем… об этом безумии Нисима… о том, что то же, наверное, будет и со мной… Знаешь, мне все чаще снится ночь, когда «это случилось». Вокруг огонь, грохот, рушится стена – на меня или на сестру, не знаю. А очнувшись, я по-прежнему не могу отделить себя от Орли… Лежу с больно бьющимся сердцем, ожидая, что ты проснешься, обнимешь и скажешь, что я – Юдит, Юдит… Но
Она вдруг произнесла, охваченная надеждой и мукой:
– Милый, давай останемся здесь! Навсегда!
Его обдало жаром – от этих слов или от жгучего суховея, который, должно быть, вырвавшись из самого пекла, заплясал вокруг них. Внезапно Андрей осознал, что все это уже было: его голова также кружилась, в глазах бились искры, когда он впервые увидел ее там, в Иерусалиме, – и теперь, среди пустыни тот же вихрь настиг его снова, как бы замкнув время в единое целое, где прошлое происходило одновременно с настоящим.
– Навсегда! – хохоча, повторял ветер на разные лады, но сквозь этот злобный хор пробивались и другие звуки, далекие и слабые – те, что связывали сейчас Андрея и Юдит с жизнью: Бог оставил нас тогда, узнал он знакомую милую речь, а без Него наши обряды и обычаи потеряли всякий смысл. – И с такими мыслями вы собираетесь замуж за раввина? – спросил кто-то с жестким русским акцентом. – Послушайте, кто вы? – Я Андрей, сенькин приятель. – Что же не дает вам покоя, Андрэ? – произнесла она как-то по-французски в нос. И он пожаловался ей: я люблю вас! – Конечно, она совершенно особенная, подтвердил кто-то задумчиво и веско, красива, девственна, чиста. Качества, которые редко соединяются вместе, а совместясь, становятся сокровищем. Однако я не завидую вам. Анатоль Франс сказал однажды: невинные девушки есть, и это истинное несчастье. Вы будете иметь дело не с Юдит, а с нашей праматерью Саррой, забеременевшей только в старости, наверное, потому что постоянно сопротивлялась супружеским притязаниям Авраама. – Авраама, Авраама! – надрывалось многоголосое эхо, в котором слышался жирный смешок: что ж, тут честная сделка, за маленький кусочек твоей плоти они отдают тебе плоть от их плоти, собственную дочь. Ведь она у них одна! – Мы однолюбы, говорил строгий и в то же время певучий голос, один Бог, одна вера, одна… женщина… Вы можете идти. А икона будет передана в музей, где ей не причинят никакого зла. – Мне очень жаль, звучало сухое старческое бормотанье, но зла в мире становится больше, и пустыня, питаясь этим, когда-нибудь сожжет все живое. – Сожжет, сожжет! – бесновалась буря.
– Нет! – закричал Андрей в попытке разомкнуть этот губительный круг времени. – Нужно выбраться отсюда! Видишь, там, вдали – огни! Это шоссе!
Он потянул ее за собой, но адский вихрь закружил их – как листья, как листья на картине старого художника –
– Нам не уйти, – говорила Юдит с каким-то странным спокойствием. – Ты разве не понял? Эта буря оттого… что все началось снова… То, что случилось три года назад…
Пораженный, он видел, что в лице ее нет страха.
– Здесь хорошо, – улыбалась она дрожащими губами, придерживая края блузки, которую рвал кто-то, невидимый и жадный. – А помнишь, ты был как этот ветер… Ты так… хотел меня… – последнее только мелькнуло в ее мозгу, а вслух она упрекнула его – Неужели ты позволишь отнять у тебя женщину?
Андрей вяло обнял ее, здесь везде песок, пытался оправдаться он, нет, не везде, засмеялась она в бесстыдстве отчаяния, а он, дождавшись, наконец, этого вспыхнувшего в ней чувства, с ужасом думал, как оскорбит ее правда о грубой мужской физиологии…
И он взмолился – без слов, одним только потрясенным сознанием и не зная, кому – ведь должно быть что-то разумное, пусть и непостижимое во всем происходящем – то, что учит нас доброте, милосердию, любви!..
Внезапно каждая клетка его тела наполнилась нестерпимой ревностью к похотливому духу пустыни, и тогда Андрей стал отрывать его жадные лапы от плеч, груди, бедер Юдит, и то неведомое, что создало ее и его, бросило обоих друг к другу, еще и еще раз, словно проверяя их взаимную предназначенность: достаточно ли гладки его ладони, чтобы не ранить нежную округлость ее грудей, так ли мягка ее плоть, как тверда его, одинаков ли рисунок его настойчивых губ и ее, шепчущих благодарно – ламут, ламут, ламут алеха…
Порывы ветра то усиливались, то ослабевали на время, чтобы наполниться новой яростью, и тогда сквозь желтую пелену проступал тающий круг заката, отражаясь в широких глазах Юдит.
– Милый, это мгновенное счастье… то, что было сейчас… больше не будет никогда?
Солнце за ее длинными ресницами неумолимо уменьшалось. Оно…
– И там, в мире ином, ты не узнаешь меня, а я тебя… как те несчастные…
…Оно казалось теперь одинокой звездой в черной ночи ее зрачков.
– Нет, – Андрей всем телом укрывал Юдит от жгучего вездесущего песка. – Они не любили, как мы. И никто не будет так любить. Мы – последние.
…Оно уже не могло противостоять надвигавшейся тьме…
– Последние, – повторила Юдит, устало прикрывая веки.
…И оно погасло…
Потом ей показалось что она медленно просыпается после долгого мучительного сна вокруг было необычайно тихо слышишь донесся его голос буря прошла да откликнулась она как ты узнал меня в такой темноте я почувствовал рядом что-то очень родное и понял что это ты оба прислушивались к странным звукам сильным и в то же время легким которые приближались как бы неся какую-то радостную весть а ты спросил он ты тоже сразу узнала меня да сказала она это ты ты…