Девять месяцев, или «Комедия женских положений»

Соломатина Татьяна Юрьевна

Слава богу, что следующая женщина поступила в родзал, когда радостная и счастливая уже родильница Тарасова, проведя положенные два часа под присмотром дежурной смены, была отправлена в послеродовую палату.

И доктор, и акушерки, и санитарки оказались правы – как только она услышала первый крик своего дитя, как только ей выложили его на живот, ещё не перерезав пуповину, весь мир перестал для неё существовать. Она и плакала и смеялась одновременно. Ей хотелось петь и даже танцевать. Или, скорее, парить, несмотря на тянущую боль внизу и что-то горячее. Это всё было так несущественно! Ни с чем не сравнимое ощущение. Если бы Тарасову спросили, что именно и как именно чувствовала она тогда, она бы не смогла сформулировать.

Это были бы набившие оскомину восторги... Наверняка этим людям в родзале должны были набить оскомину подобные эмоции, но они счастливо улыбались. Не ей, видимо, первой. И уж точно не ей последней. Это же сколько радости в этой профессии! Тарасова вряд ли бы смогла красотой слога сравниться с Ростаном или ещё с каким поэтом, но она точно знала, что в тот момент, когда в мир пришёл её ребёнок, все эти люди, что были с ней, видели не тело – её, женское, и младенческое тельце её сыночка – хотя и их они видели тоже. Не кровь, не слизь, не кал и не первородный меконий, не молозиво, не пот, не слюну и не мочу. И не всё то, к чему они привыкают. Они видят смысл жизни. Тот самый смысл жизни, что в самой жизни и заключён. Бога – если угодно. Если бы она не была так счастлива, что ни о чём не думала, то поняла бы, что к этому богоявлению они не привыкнут никогда. Момент миросотворения, повторённый вновь и вновь, более привычным не становится.

Пуповину доверили перерезать Виталию Александровичу. Как акт торжественного посвящения в простейшие навыки и манипуляции.

– Ну, я ж тебе говорила, что должен будешь жениться! – засмеялась Любовь Петровна, ловкими руками помогая родить плаценту.

И Виталик стал так горд, что акушерка назвала его на «ты». Как будто посвящение какое-то особенное прошёл. Тут, в родзале, «ты» было совсем не таким, как «ты» в палате или в коридоре. Это было особенное, сакральное «ты». И была в родзале во время счастливых этих родов особенная благодать, и её ощущали все. Этой благодати не могло помешать ни бряцание металла о металл, ни запахи, ни звуки... Напротив, вплетаясь в благодать, они становились составной её частью. Виталий Александрович становился врачом хирургической акушерско-гинекологической специальности и, по всей видимости, хорошим врачом. Потому что как грохот канонады вплетается навсегда ещё в солдатскую память будущих великих полководцев, так сейчас стук окончатых зажимов о широкое лопатообразное зеркало навсегда оставался в нём, навеки слитый с тем счастьем, что транслировала в эфир эта очередная неповторимая Мадонна с очередным неповторимым младенцем. Оставался неосознаваемым, неуловимым тем, что всегда будет напоминать ему, пока он тут, о том, зачем он.

Слава богу, что следующая женщина поступила в родзал, когда радостная и счастливая уже родильница Петришина, проведя положенные два часа под присмотром дежурной смены, была отправлена в послеродовую палату.

Оперировал Романец. Он уже выспался у себя в кабинете на диванчике, и Софья его уже даже не разбудила, когда вызвала в приём. Но он всё равно успел проорать в трубку, что когда же ему наконец, дадут выспаться и что они за безголовые такие что ничего без него решить не могут!

– Женщину доставили на «скорой». В сопровождении плачущей подруги. Она без сознания...

– Кто, подруга? – заорал он в трубку.

– И подруга практически тоже, Павел Петрович. Только подруга, в отличие от пострадавшей, не беременная. Скорее приходите, пожалуйста. Я уже сказала разворачивать операционную и вызвала анестезиолога.

– Иду.

Когда было действительно надо, он мгновенно материализовывался в нужном месте вверенного ему родильного дома. И «действительно надо» от «надо постольку-поскольку» отличал надпочечниками. И в случае «действительно надо» даже орать переставал, переходя на сдержанное ворчание.

– Что

тут? – он зашёл в родовой блок. Двери операционной уже были открыты, операционные сёстры и санитарки уже деловито суетились, распаковывая операционные наборы белья и инструментов.

– Пал Петрович, предварительно всё та же отслойка. Но уже низко расположенной плаценты. УЗИ показывает краевое с тенденцией чуть не к предлежанию. Точнее определить не удалось. Разрешающие способности портативного аппарата ограничены, а транспортировать её лишний раз в таком состоянии я не решилась. Сердцебиение плода глухое. Выраженная брадикардия.

– Ясно. Почему ещё не моетесь, Софья Константиновна!

– Павел Петрович, я ждала вас.

– А если меня не будет! Если я ногу сломал на лестнице, пока к вам бежал, или вообще на дачу еду?! – внезапно заорал начмед. – Тоже будете тут святую безответственную невинность изображать? Учитесь принимать ответственные решения за жизнь и здоровье, вашу мать!

Софья дослушивала его, уже запрыгивая в операционную пижаму.

– Сонь, – вдруг неожиданно уставшим человеческим голосом окликнул её начмед. Так он называл её крайне редко. За всё время, что она проучилась-проработала в родильном доме, на пальцах одной руки пересчитать. – А что у неё морда такая синяя? Лицо-то ей кто разбил?

– Муж. Бывший муж, – уже намыливая руки по локоть щётками и хозяйственным мылом, так же спокойно сказала Софья Константиновна. – Если коротко, то – есть не поделенный до сих пор ребёнок от первого брака. Мать бывшего даже как-то его выкрала. Два года судились. Я не особо поняла, в чём там суть да дело, – некогда было расспрашивать эту тоже слегка не в себе подругу. Примерно так: девочке от первого брака – той самой, что они всё не распилят, – сегодня исполнилось семь лет. И органы опеки позволили отцу повидаться с дочерью. Не только позволили, а настоятельно матери порекомендовали. Поскольку процесс вялотекущий с периодическими всплесками встречных исков со стороны родителя, то мать, – Соня кивнула головой в сторону операционной, где как раз в этот момент дюжая санитарка и анестезиолог перекладывали на стол пациентку, – согласилась. Договорились, в каком кафе и во сколько состоится встреча дочери с отцом. В присутствии матери, разумеется. Та для подстраховки взяла подругу.

Романец внимательно и молча слушал, тоже уже переоблачившись и моясь. Софья, надев операционный халат, переместилась из предбанника в операционную и, обработав руки хлоргексидином, начала обкладывать бельём операционное поле, ловко скрепляя мягкими щипцами края «окошка».

– И?

Романец последовал за ней, обработал руки, моментальным движением споро всунул их в подставленные операционной сестрой перчатки.

– Реаниматолога вызвали? – спросила Софья Константиновна дверной проём за анестезиологом.

– Уже здесь! – бодро отрапортовали оттуда.

– Так заходите! – рявкнул начмед. – А где этот?.. Интерн? Пусть посмотрит, раз не помылся.

– Я решила, что тут нам лишние руки ни к чему, – извиняющимся скорее перед интерном, чем перед Павлом Петровичем тоном прокомментировала Соня и раскраснелась. Ей и правда было стыдно.

– Решила она. Давно сама такая была? – пробурчал Романец. – А теперь «решает» она. А кто после нас с тобой? Кролик Кику?!

– Работаем, – коротко сказал анестезиолог.

И пять минут тишины...

И потом ещё десять. Кровоточащая дряблая матка. Еле попискивающий, извлечённый прежде младенец.

Романцу и Заруцкой даже разговаривать друг с другом не надо было. Столько лет у одного стола. Все или почти все ситуации не по одному разу отрепетированы. Все без исключения собачки давно уверовали в то, что репетиция закончена – и перед ними живая искренняя работа, как бы ни ненавидели друг друга за кулисами партнёры. Никаких окликов и комментариев, пока матка – истекающая кровью, как действующий взбесившийся вулкан лавой, – не будет ушита. Или удалена. Нет, на сей раз ушита.