Девять месяцев, или «Комедия женских положений»
Шрифт:
– Да ничего-ничего. Я сам поздно домой пришёл. Ну что, собирайся? Я, конечно, могу так всю ночь простоять с тобой, но, боюсь, у тебя до утра руки затекут.
– Ой, прости! – Соня действительно забыла, что так, прислонившись и обняв, она ему всё и рассказала до конца. – Глеб, я не поеду домой. Сейчас туда, утром – обратно. А утром мне надо на час хотя бы пораньше прийти. Две в ОРИТ, всех обежать, истории родов просмотреть и...
– Всё-всё! Всё понял, уезжаю. Понял.
– Не обижаешься?
– Ну что ты! Только с интернами мне не изменяй! – шутливо погрозил он Соне пальцем.
– Да какой там... Помнишь? Поесть, поспать и поспать одному.
– Чёрт, я тебе ничего поесть не принёс. Я же думал тебя домой забрать.
– Глебушка, я не в лесу, а в родильном доме. Здесь всегда есть чем перекусить. К тому же я не хочу, на самом деле, ни есть, ни спать. А именно
Совсем спокойно поспать не дали, разумеется. Так – с перерывами. Потому что то одно, то другое. А если кто-то поступает и заведующий на месте... В общем, так принято.
Утром всё та же рутина обходов, пятиминуток, текущих дел, дел вновь поступающих и прочие прелести больничного бытия. Вот, например, одна беременная из «полублатной» палаты второго этажа с санитаркой пособачилась. Потому что, видите ли, она договаривалась госпитализироваться в палату «блатную» – с туалетом и душем, а те все – «все», ха-ха! целых две! – все заняты. А она договаривалась со Светланой Степановной, когда тут первый раз в общей палате лежала, и даже деньги ей дала, чтобы она эту, «блатную», палату ей вперёд оплатила. Типа бронь! Мало того что Софья Константиновна вынуждена была объяснять скандалистке, что родильный дом – не гостиница и палаты тут не бронируются, так ещё расшаркиваться за Светлану Степановну и приносить свои извинения за то, что не могут вернуть женщине деньги, потому как в глаза их тут никто не видел. Кроме, разумеется, Светланы Степановны. Потому звоните ей и сами всё выясняйте. Не знаете телефона? На посту, под стеклом, телефоны всех врачей отделения. Пока прилягте в отдельную палату. Там нет туалета и душа, но она одноместная, с ремонтом, телевизором, столиком-диванчиком и так далее. А туалет и душ на втором этаже всегда чистые.
Но в туалете, видишь ли, яблочный кочан на полу валялся, и фантик от конфеты. Был бы повод, называется, ага. Санитарка тоже в долгу не осталась и в популярной доходчивой форме объяснила взведённой дамочке на сносях, что кочаны с фантиками не она мимо ведра пуляет, а такие же беременные фифы. Может, и права была санитарка, да только Софье опять перед неправой извиняться, правой – выговаривать не столько за суть, сколько за форму.
– Не, ну а чего она?! – со слезами на глазах бормотала проработанная санитарка. Пожилая, обычно вполне мирная, безотказная женщина. – На мне же весь этаж. И коридор, и палаты, и помещения всякие, и оба туалета. Я только этот, беременный, выдраила, пошла чистить послеродовый – там же куда быстрее пачкается, так эта, с пузом, вылетает, тащит меня за рукав и чуть не носом, как кутя какое, тычет в тот кочан. Так я ей сперва говорю, мол, сейчас-сейчас, только послеродовый туалет домою. Бог ты мой, какой тут визг поднялся. Так я ей и сказала, что такие же, как она, и кидают мимо. Ну тут вообще... Думала, водой её отливать придётся. Молоденькая наша Аллочка, которая Владимировна, прибежала, так от неё толку, как от козла молока. Стоит, моргает. Я уж думала, падучая у той беременной случится. Хорошо, Любовь Петровна пришла. Собственными рученьками кочан с фантиком подняла. Вы уж извините меня, дуру старую, тоже иногда бываю...
Ну, Любовь Петровна за собственными золотыми дорогостоящими рученьками поднятый кочан тоже в долгу ни перед персоналом, ни перед беременными не осталась. Первым – втык, вторым – попалатная лекция о том, чему мама с папой недоучили, и тренинг по прицельному метанию отходов в специально предназначенные для этого ёмкости.
С радостью доверив «мусорные» разборки старшей акушерке, Софья Константиновна отправилась выполнять «заливку». С интерном Виталием Александровичем, которому доверила выполнить несколько этапов этой достаточно простой, но такой калечащей психику нормальных женщин и нормальных врачей операции. Целью которой является... ни много ни мало... убиение внутриутробного плода. Плода, а не эмбриона. Плода, со сформированными уже органами и системами. Порой вполне уже себе жизнеспособного. Хотя, конечно, называется эта манипуляция не «заливка», а «операция прерывания беременности в позднем сроке», и выполняется она по медицинским и социальным показаниям. Во всяком случае, выполнялась в то время, когда Софья Константиновна училась, работала и исполняла обязанности заведующей отделением.
Где бы и когда автор ни сталкивался с обсуждением темы недопустимости или, напротив, необходимости подобной операции, он очень удивлялся тому, что речь, как правило, шла только о женщинах.
В общем, нажал Виталий Александрович на поршень шприца, содержащего раствор, вызывающий гидролиз клеток и провоцирующий родовую деятельность, не слишком долго задумываясь над словами Софьи Константиновны, что невесёлая эта операция и, в сущности, непотребная. Кроме как в иных отдельно взятых ситуациях, вроде этой, где изнасилованная в компании школьница сперва запуганно молчала, а потом, когда уже стало заметно, сдалась маме с папой. И такое их решение. И право на это решение. И её, малолетней дурочки, тоже. И что он, Виталик, должен теперь сидеть с ней от и до, с отроковицей неразумной. И не шутить всяких глупостей, когда в ней только страх и ужас плещутся, в девчонке этой. Да и потом – нравоучения не епархия ни санитарок, ни акушерок, ни тем более Виталия Александровича. Напротив, ему наука. Женится, родит дочь и воспитанием её половым и прочим будет заниматься должным образом. К примеру. А то на других с колокольни этим самым размахивать все горазды. Если бы все были так же горазды справляться со своей жизнью и жизнью близких – так и не было бы таких бурно обсуждаемых проблем.
Виталий Александрович пообещал быть рядом от и до. Но так увлёкся приоткрывшимся уже – как показалось ему – таинством хирургической ложи, что почувствовал он себя, как под градусом. И гонял, как невменяемый, туда-сюда, то в родзал, то в операционную, то в манипуляционную. Весь такой в бело-зелёном, весь такой в доску свой, держите меня семеро!
К девчушке, конечно, забегал, чрезмерной важности на себя напустив. Врачом себя почувствовал. Как дела? По большому хочется? Ну, может, сходи, по большому-то, отчего бы и не сходить? Когда начнётся? Ну, э-э-э... через пару часов. А как будет проходить? М-м-м... Ну, как-то так... (мучительно вспоминал он учебник, где об операции позднего аборта был ровно абзац про показания, но не было никаких подробностей, а он не удосужился глубже покопать, бездельник!)... как поздние аборт... ну, как ранние роды... Больно? Немного больно, наверное... В общем, по большому сходи и никуда потом из палаты не уходи.
Ну, она и сходила. Журнальчик взяла и сходила. Немного больновато было и как-то... как будто запор. Ну да и ладно, в журнале рассказ интересный про любовь. Подулась-подулась, сильно много, похоже, не надула. Да и откуда? Утром клизму сделали. Что-то там хлюпнуло... Ну, не совсем из попы, а как при месячных. Она протёрлась и пошла. Встретила в коридоре заведующую.
– Ну, как у тебя дела? – спросила девчушку Софья Константиновна. – И почему ты тут с журналами разгуливаешь, а не лежишь в постели?
– Мне в туалет захотелось... И, не знаю... На всякий случай вам вот скажу, а то тому молодому красивому доктору неудобно... У меня что-то оттуда... Ка-а-ак хлюпнет!
И чего это заведующая вдруг заорала про каталку? Все забегали. Уложили, закатили туда, где утром зеркала совали. Дядька старый пришёл, что-то в вену уколол. Очнулась уже в палате. Ничего не болит, только пить хочется. Рядом молодой красивый доктор сидит. Какой-то он бледненький. Но ему идёт. Белокожий брюнет с длинными ресницами.