Девять унций смерти
Шрифт:
И просчитались.
Когда двое идут в броне любви и ярости, они сметают любые стены, и никакие подгорные крепости не устоят перед их слитным порывом. Особенно если этот поход направляет знающая воля. Это седобородым старейшинам кажется, что гномки и вовсе не сведущи в горном деле. Мужское это дело вовсе, а не женское, ни в какую не женское. Так-то вот.
Два молота яростно ломали камень.
Не наверх, к свету — туда и в самом деле не пробиться. Не вниз, к смерти — любви смерть без надобности. А вбок. Туда, где в отлично
Опытнейшие подгорные мастера, конечно, услышали два яростных молота, с грохотом надвигающихся на них, сметающих со своего пути незыблемый камень, словно ветер шелковую занавесь, превращая монолитом застывшие века в жалкое каменное крошево. Не могли не услышать. Такое и человек бы понял. Такое и мертвого бы разбудило.
Они ждали их, облачась в новые, недавно откованные доспехи, любуясь восхитительным оружием, мечтая, как оно обрушится на головы негодяев, посмевших встать у них на пути, как грянет древний победительный клич цвергов — и тогда никто не устоит перед ними! Ни сейчас, ни потом.
— Олбария будет повержена!
— Петрия восторжествует!
— Воссияет!
— Да!
— Омоем секиры в крови врага и предательницы! — напыщенно молвил предводитель заговора… и тут стена рухнула!
Да так, что он едва отскочить успел.
В образовавшийся пролом шагнули двое.
Они были похожи на что угодно, только не на людей или гномов. Вот если бы подземные Боги вдруг облеклись плотью…
А вослед за ними вошла вода. Она растеклась по подземному залу, и гномам внезапно сделалось мокро. Они смотрели на неведомые существа, свершившие невозможное, неведомые существа, стоящие перед ними с молотами в руках, и им было страшно.
Грозное подгорное оружие само выпало из внезапно ослабевших рук. А потом ослабевшие ноги не сдержали грузные тела несбывшихся цвергов, и гномы-заговорщики как один повалились на колени. В холодную мокрую воду.
— Встать! — страшным свистящим шепотом прошипела гномка. — Вы недостойны стоять перед нами на коленях!
Она бросила испепеляющий взгляд на ближайшего старейшину. Тот судорожно попытался выполнить приказ — вскочить. Ноги его не сдержали, и он вновь повалился на колени. Опять попытался вскочить — и рухнул, зарыдав от бессилия, плюхнулся в воду, подняв кучу брызг.
— Мразь, — страшно выдохнула владыка. — Какая же вы мразь… Все разрушить, уничтожить, втоптать в грязь ради своих личных амбиций. Чужие судьбы, чужие жизни — все! Никому не дать жизни, солнца, счастья… все растоптать, сожрать!
Старейшины безмолвствовали, мелко трясясь от ужаса. Подгорные доспехи мелодично звенели в такт их дрожи.
— Где Пихельсдорф?! — рявкнула владыка, обводя яростным взглядом дрожащих гномов.
— Он не пошел с нами… больным сказался, — ответствовал бледный от ужаса голос.
— Утнершенкель?!
— Ногу подвернул…
— Провокаторы!
В руках гномки сверкнул нож, и старейшины заскулили от ужаса.
— Стоять! — рявкнула гномка.
— Не двигаться! — эхом откликнулся Фицджеральд, вздымая боевой молот.
И ни одна подгорная секира не поднялась в ответ.
— Так вы у нас — непобедимый гномий шарт? — опасным голосом поинтересовалась владыка. — Нас двоих оказалось вполне достаточно для того, чтобы с вами справиться… вам не кажется, что у Олбарийского монарха несколько больше воинов?
Дрожащие гномы безмолвствовали.
— Жалкие трусы, — презрительно бросила владыка. — Я лишь надеюсь, что злоба и зависть не слишком иссушили ваш мозг, и вы сможете сделать правильный вывод из того, что с вами случилось. Бросили оружие, сняли доспехи и пошли вон!
Гномка шагнула к ближайшему старейшине, и он тут же торопливо принялся сдирать с себя подгорную броню, лепеча жалкие слова оправдания, пытаясь перевалить вину на кого-то другого. Кто-то жалобно взвизгнул, уронив себе на ногу секиру, кто-то причитал во весь голос, кто-то бурчал себе под нос, что он-де еще Джеральду и на все пожалуется… смех да и только!
Подгорная броня с плеском летела во все прибывающую воду, старейшины торопливо сдирали с себя все, что было связано с заговором, и бросались прочь, наверх, туда, где они как бы и ни при чем, где ничего скверного они не совершили, туда, где покой, дом, очаг, где они мирные, законопослушные олбарийские гномы, вот.
— А знаешь, все не так плохо, — негромко заметил Фицджеральд. — Заметь — спасаться они бегут не вниз, как побежали бы раньше, спасться они бегут наверх, и в этом мне видится проблеск надежды.
— А мне — нет, — вздохнула гномка. — Вверх они бегут, потому что внизу скоро все к чертям затопит.
Когда последний старейшина, скуля и спотыкаясь, скрылся из виду, владыка оглядела грудой сваленное оружие.
— Экая мерзость, право, — бросила она, подходя к Фицджеральду.
И вдруг бурно разрыдалась, прижавшись к его груди, сразу сделавшись маленькой и слабой, нуждающейся в утешении и защите.
«Это она-то?!»
Фицджеральд гладил по плечам эту нежную маленькую женщину, трепетно прижимавшуюся к нему, шептал ей какие-то ласковые слова, утешительные глупости и прочее, что полагается в таких случаях.
— Тэд…
— Ильда…
— Ильда?
— Да, любимая… я ведь могу называть тебя так?
— Ох, ты теперь все можешь!
Что только не приходится проделывать порой судьбе, чтоб двое идиотов наконец-то нашли друг друга.
— Пошли отсюда, а то утонем! — сказал он.
— Нет, — улыбаясь, покачала она головой. — Не утонем. С нами теперь ничего не случится.
— Тем более пошли, что нам здесь делать, раз мы даже утонуть не можем, — ответно улыбнулся Фицджеральд. — Да и дел полно.