Девять
Шрифт:
– А куда им, по-твоему, ехать?
– Вот именно, – заметил Яцек, и тут они увидели ее.
Она шла в их сторону в зеленой армейской куртке с пакетом в руке. Подошла, остановилась перед Яцеком и показала пакет:
– Все только самое лучшее. Идемте к моей подруге.
Снова он наблюдал за быстрыми движениями кухонного ножа. Острие стучало по доске. Кружочки лука-порея рассыпались на тонкие колечки и смешивались с ломтиками моркови и брусочками сельдерея. Время от времени она отодвигала образовавшуюся горку вбок, ритм прерывался, и грудь под черной блузкой переставала
– А мяса какого-нибудь нет? – спросил Павел.
– Нет. У мамы есть в морозилке, но у нее все рассчитано.
Откуда-то сзади, из темной прихожей, доносилась музыка. Из ванной вышел Яцек. Подошел к девушке и погладил ее по волосам:
– Все то же самое?
– Да, – сказала она, – но в других пропорциях.
– Пропорции невозможно переоценить, – сказал Яцек и уставился в окно.
Музыка стала громче, стукнула дверь и в кухню заглянула девушка в мини и черных колготках. Большие золотые серьги блестели в синих волосах. На ногах туфли на шпильке, с леопардовым узором. Павел сказал: «Здравствуйте». Ответа не последовало, и он подумал, что не расслышал его. Яцек стоял спиной, выстукивая на подоконнике какой-то ритм.
– Все нашла?
– Да, – ответила Беата. – Кроме растительного масла.
– Сливочное есть.
– Понимаешь…
– Понимаю. Но нету. Вчера жарили картошку, и такая дрянь от нее осталась, что я вылила.
Она прошла очень близко, чуть ли не прижавшись к Павлу, и стала шарить в шкафчиках. Запах мускуса смешивался с запахом кофе, корицы и перца. Павел заметил мелкие веснушки у нее на плечах и подумал, что от природы она рыжая.
Девица захлопнула последнюю дверцу и сказала:
– Нету. Пусть сходят в магазин. А чего они вообще так стоят? – Она повернулась к Павлу. – Садись давай, не то ноги отвалятся. Или пошли в комнату, а они пусть тут командуют.
Силуэт девицы резко выделялся на фоне окна. Она легко поводила бедрами. Ее тело, двигавшееся в сложном ритме, казалось совершенным, словно трехмерное изображение в компьютере. В первую минуту он подумал, что она делает это специально для него, но потом понял, что девица постоянно подсоединена к музыке и двигается, пока та длится, – она просто вернулась к прерванной мелодии. Музыка закончилась, девица повернулась на каблуке и присела на подоконник. Он ожидал, что она заговорит, но началась новая композиция, и ее колено задвигалось в монотонном ритме. Блик скользил по гладкой синтетике, как солнечный зайчик. Она шире расставила ноги, словно парень, присевший на уличное ограждение в ожидании автобуса. Павел водил глазами по комнате и все время натыкался на темноту между ее ног.
– Что у тебя там? – Он кивнул на плеер.
– Не знаю. Вчера дали. Супер, да?
– Песни?
– Нет. Только музыка.
Сейчас она отбивала ритм туфлей. Мысок двигался сначала вертикально, потом горизонтально на неподвижной оси шпильки. Правое бедро отклонялось и впускало немного света.
– Этот ее дистрофан какой-то шизанутый, скажи?
Павел пожал плечами.
– Голошмяк какой-то. Этот костюм он небось после отца донашивает. Давно его знаешь?
– Да так.
– Он вообще-то моется?
– Откуда я знаю?
За ее спиной сияла безупречная и далекая, как в кино, лазурь. Над многоэтажкой, над черными зарослями антенн светило солнце.
Девица оторвалась от окна, оттолкнувшись задом от подоконника, пересекла комнату, встала перед ним – бедра оказались на уровне его лица – и начала колыхаться. В такт с ее движениями черное ритмично заслоняло голубое.
Ладонь Яцека лежала на плече у Беаты. В душной кухне стоял слегка тошнотворный запах варящихся в кастрюле овощей. По освещенной солнцем Киевской двигались «икарусы».
– Там мы познакомились, – сказала Беата.
Восточный вокзал даже в самом ярком свете дня казался грязным и запущенным.
– Я помню, – сказал он и крепче прижал ее к себе.
– Ты выглядел как старый дед.
– Я был старше тебя.
– Ты и сейчас старше, но это уже не так чувствуется.
Яцек нашел ее ухо и нежно сжал пальцами теплую мочку. Тогда, давно, она покупала что-то в киоске на вокзале и, отходя, уронила сто тысяч. Он тут же их поднял и смял в кулаке. Он помнил, как она обернулась, нервно роясь в карманах, и он встретился с ней глазами. Она стояла испуганная, беспомощная и маленькая. Рядом и между ними проходили люди. На ней была та же застиранная военная куртка, что и сейчас. Потом она позвала его к себе. Матери не было дома.
– Ты уже не носишь сережек.
– Нет, – сказала она, – уже давно.
– Дырка зарастет.
– Не зарастет. – Она подняла голову, улыбнулась и всем телом прильнула к его боку.
Белый тринадцатый тронулся с остановки. Через два вагона тянулась коричневая надпись «Mane Tekel Ares» с изображением пачки этого курева с краю. Все пассажиры вышли у вокзала. Теперь трамвай поедет пустой в сторону Шмулек, на кольце у Кавенчинской в него сядет женщина с ребенком на руках. Ей надо до конечной, в Коло, к матери. Женщина убежала от мужа. Но мать почти уже ничего не понимала, передвигалась почти на ощупь среди псевдохрусталя, фаянсовых тюленей, собак из цветного стекла, олеографий с Богородицей, стрелков в зеленых маленьких шляпах и, наливая слабый чай, все повторяла:
– Давидек, как же ты вырос. В школу уже ходишь? Бабушка даст тебе печеньица, – и вынимала старые жестяные коробки с затейливым орнаментом и полуобнаженными девами, но внутри было пусто или лежали пуговицы и лоскутки.
Пар осел на стекле, и белый трамвай пропал. Беата нарисовала что-то на запотевшем окне. Они всматривались в кусочки окружающего мира, который проступал под ее пальцами, как фрагменты головоломки. В дверях кухни появился мужчина, но они его не заметили, и он тут же исчез.