Девятое имя Кардинены
Шрифт:
Но она не ощущала ничего, кроме тупого спокойствия, глубочайшей душевной немоты.
— Вы бы поплакали, что ли, Тэйни Стуре.
— Не могу, Денгиль. Всё во мне иссохло вместе с молоком.
Иссяк август, пролились моросящие, бесконечные дожди на альпийские луга и высокогорные рощицы, сбив последнюю листву: языки снега с перевалов удлинились; в воздухе заюлили белые мухи. Зима была здесь хоть и не сурова, однако ранняя. Денгиль теперь наезжал чаще, разрумянившийся, остро и весело поглядывал на Тэйни. Держал себя с ней как с родственницей, в лучшие минуты — как
За столом в гостиной пили кофе, вели беседы, мимолетные и глубокомысленные в одно и то же время. При Тэйни особенно скрещивались словесные шпаги. Интеллектуальный уровень был на порядок выше, чем на подобных сборищах у нее дома, да и во Дворце.
Без них с тетушкой Глакией стиль и тематика резко менялись, разговор шел на пониженных тонах, но так, чтобы Тэйни могла кое-что уяснить себе из долетающих обрывков.
— Чужая страна… невмешательство… но люди, они тоже чужие, да?
— Ах, без высокого совета… полномочия, велика им цена, коли зеркальце разбито…
— Всех их я знавал и раньше (это Денгиль), но кто эта девочка среди них, не пойму, и они сами говорят лишь обинуясь.
Недели через две после этого Денгиль подошел к Тэйни, когда она вязала шарфик себе на зиму.
— Вот что. Малышка — мы зовем ее Хрейя, почти как колокол, из-за ее звонкого крика — она уже доросла до нормальной месячной, розовенькая такая, и из механической люльки ее вынули. Но с ней не всё как надо бы. Нет-нет, она не робот, но Маугли. Не выносит человеческих прикосновений.
— Как же вы с ней управляетесь? — спокойно поинтересовалась она, поднимая спущенную петлю.
— Как! Я же сказал — Маугли. Щенки сильно подросли, вот ее и кладут к ним на подстилку. Барахтаются вокруг нее, лижутся, ни один даже шутя за палец не тяпнет. Спят вповалку, едят вместе — кто из плошки, кто из соски. Обмывают ее, по всей видимости, тоже все скопом. Пробовали женщины класть себе на колени собачью шкуру, а поверх девчонку — не поддается на обман, орет. И ведь нормальное дитя во всех прочих смыслах, психолог что ни день проверяет. Пока нормальное. Вот и приказали, чтобы я привез вас.
— Я сама хочу, — Тэйни отбросила вязанье, поднялась. — Это ведь близко отсюда?
— Как сказать. Верхом поехать можете? Выздоровели?
— Да. Да.
С ребенком Денгиль ехал, разумеется, много быстрей, чем теперь с его матерью. Сидеть по-мужски было еще больно, по-женски — ненадежно себя чувствовала на крутизне, да и Бархат этого не уважал. Стратены ушли много вперед — торить дорогу. И тут на беду еще снег повалил так густо, что они двое мигом скрылись в нем ото всех глаз, то и дело сбиваясь в сторону от твердого пути.
— Не могу дальше. Ночуем! — крикнул Денгиль сквозь мешанину снега и ветра.
Хижина нашлась невдалеке от места, где они проезжали. Спешились, лошадей
Когда проснулись, было не то чтобы темно, однако серо и как-то непонятно.
— Засыпало нас, — сказал он весело. — Снеговой заряд из тучи прямо сюда угодил. Лошади залезли на крышу, ржут: бароны Мюнхаузены! Теперь будем ждать, пока мои ребята спохватятся и отроют. Самим никак: дверь в горских домах открывается не вовнутрь, как на лесном севере, а наружу, чтобы враг не вломился. Ну, еда имеется, тепло пока тоже. Плохо, печь не протопишь, хоть труба и торчит из снега, наверное. Копченая конина — это божественно, одначе лошадок жалко. Слушай, девочка, я ставни закрою и свечу зажгу, чтобы не так быстро выхолаживало.
Бусина шестнадцатая. Янтарь
Свадьба на все времена
— Крыша-то выдержит? — спросила она.
— Уже выдержала. Она хоть и плоская, но на крепких опорах. Вот если ты замерзать начнешь, будет хуже. Вся наша работа пойдет насмарку.
Он нагрузил поверх нее все покрышки и одежки, какие нашлись, сам остался в овчинной безрукавке.
— Денгиль, мне душно и тяжело, а вот тебе вмиг станет холодно. Иди тоже тогда ложись.
Он отвернул верхний слой, забрался под него.
— Снова спать будем. И ждать. Что еще делать?
Было до невероятия тихо — только звенела кровь в ушах и дрова из последних сил потрескивали в очаге.
— Волк, — сказала она. — А что будет, если нас вовсе не отыщут?
— Вот было бы хорошо! Хотя по лошадям найдут, конечно: может, через день, может — и через месяц. Откуда к тебе пришло это мое имя?
— Не знаю. Приснилось, наверное.
Она снова задремала. Проснулась оттого, что он, приподнявшись на локте, смотрел ей в лицо — в глазах стояло по язычку пламени, хотя свечной огарок еле тлел.
— Ты спи, поправляйся. Мне ничего не надо — только смотреть на тебя, — произнес он негромко. — И знать, что ты есть в мире.
И это, будучи правдой на его губах, стало ложью, достигнув ее слуха: горячкой в крови, желанием в чреслах и лоне.
— Волк, иди ко мне.
— Нельзя, скверно это для нас обоих.
(А почему? Мы враги и делим — не разделим Высокий Динан пополам? У меня дитя от мертвого, и я башмаков еще не износила, в которых шла… по горам, за гробом ведь меня не было?)
— Волк. Если правда, что грех помысленный одно и то же, что воплощенный — мне и нам обоим всё равно теперь.
И уже в полнейшей темноте они обнялись, пробившись навстречу друг другу через нагромождение мехов и одеял.
— Тебе не было больно? — спросил он после всего.
— Кажется, ты мнишь себя первопроходцем.
Он шлепнул ее по губам, несильно, чтобы не смять ей улыбку.
— Дурочка. Ты же как после операции.
(Какой? Родов или этого… отторжения? Не понять. Всё смутно и вне времени.)