Девятое имя Кардинены
Шрифт:
Девочка просыпается. Вполсилы горит ночник, на тумбочке у постели книга заложена ромашкой, стоит мейсенская синяя чашка с теплым питьем.
— Ой, нянюшка Глакия! Я опять красивый сон видела, только, жаль, проснулась. Как по-твоему, досмотрю его?
Нянюшка натягивает ей под шею одеяло.
— Конечно. Такие, как ты, всегда находят конец своих снов. Уж когда и где — неважно, но находят.
Бусина двадцать восьмая. Альмандин
Карди-кахана соскочила со спины Бахра, бросила кешику конец
— То-то мне старина Абдо толковал, что у него для меня гость, нежданный и желанный. А это ты меня ищешь!
Да, то был маршал от кавалерии Нойи Ланки, улыбчивый и смущенный. Чуточку увял и подсох, медовые глаза повыгорели, но еще вполне молодец, по-прежнему бабья пагуба. Однако давно женат и, вот удивительно, любит.
Конечно, поцеловались, похлопали друг друга по спине.
— Пошли ко мне, кормить буду!
В шатре расстегнула и бросила на ковер широкий пояс с почетной кархой (не рубить — красоваться только), стянула сапоги. Уселись возле скатерти, скрестив ноги: она привычно, он — чуть неуклюже.
Одеяло с аппликацией, закрывавшее вход, задергалось. Ввалился, радостно пища нечто непонятное, кругленький младенец с хохолком на макушке, потопал к Карди, шлепнулся между ней и котлом и запустил ручонку в жирный рис с бараниной.
— Надеюсь, ты простишь нам несколько вольные манеры, тем более, что эта штуковина так и названа в целях просвещения: бешбармак. Пять пальцев, — Карди наполняла кушаньем фарфоровые миски, ловко орудуя половником над мальчиковой головенкой.
— Он уже все десять извозил и рыльце впридачу, — добродушно проворчал Нойи. — И до меня добрался. Как говорится, после сытного обеда вытри руки о соседа. Твой?
— Что ты, мой уже наездник. То Басим, сынишка нашей младшей. Пойти разве сдать его по принадлежности.
Вернувшись, она заварила чай из прессованной плитки, струганной ножом, масла, молока и перца с солью. Нойи покосился с неприязнью, но отхлебнул из своей чашки с двумя ручками изрядный глоток.
— Знаешь, если трактовать эту бурду как суп, то очень даже подходяще. А сколько лет твоему наезднику?
— Шесть, мой милый. Шенкеля у него, понятно, слабоваты, но на послушной лошадке даже гарцует.
— Идиллия! И все-таки не понимаю я тебя. Даже посмотреть на нас не хочешь. В Эдине сейчас здорово. Первые-то годы было ни шатко, ни валко, а нынче новое правительство ставим. Керг — министр юстиции, Армор — обороны, Хорт — здравоохранения и социальной защиты…
— Имран командует комитетом по делам религии, культуры — и печати, естественно. Цензурует. В общем, справа каганат, слева легенат, а посередке гвоздик. Лэнский гвоздик, как и раньше.
— Они тебя помнят.
— Еще бы не помнить. Магистр для помпы, без присяги, без власти. Всеобщее доверие и любовь.
— И в конце концов ты не имеешь права уйти от дел… безнаказанно.
Карди оттолкнулась от пола, встала.
— Так. Это они тебя подучили и поручили говорить о тайном или ты сам по дурости выступил?
Взгляд у нее был совсем прежний: темный, проникающий до сердца ледяным острием.
Он потупился, потом снова воспрянул.
— Слушай, ну пойми меня правильно. Пусть легены тебе разрешили почетную отставку, уж кто-кто, а ты ее заслужила. Но не стыдно тебе быть порядковым номером у твоего лихого пустынника?
— Я мать сына Денгиля, и это мое наивысшее достоинство. Волк… он мне всю полноту жизни подарил. И вот что. Пошли-ка отсюда наружу.
В осенних полях тихо гудели сухие травы, завечеревшее небо огромной светлой чашей опрокинулось над землей, что источала сложные ароматы кочевья: пахло емшаном, связанным в пучки и подвешенным над дверью, и дымом костров, и овечьей шерстью, и дубленой кожей, и кислым кумысом. Земля в торжественном безмолвии проходила свой круг. А из-за спин людей наземь смотрели вздымающиеся до неба горы. Горы Денгиля.
Бусина двадцать девятая. Янтарь
Еще сон в смешении времен. Для мальчика
…Вначале было имя. Оно возникло из сгустка времен, высвободилось из пелен, воплотилось в звук: Мартин Флориан. Март Флориан. Цветущий март. Цветок, который родился в снегу и распускается под холодным, секущим ветром. М. Ф. Марино Фальери, мятежный венецианский дож, которому срубили голову за мятеж против своих подданных. Как и он, Мартин, бургомистр вольного города или один из народных трибунов его коммуны, поднимает восстание «младших», бедняков, против богатых и властительных «старших».
У «старших» — наемное войско, «младших» — толпа, а толпа почти всегда подавляет вышколенных вояк: начинается резня правых и виноватых. Господь на том свете отличит своих, кричат люди Марта, врываясь с ножами и пиками в зажиточные дома, на рынки, в ратушу. «Я же не хотел этого, — смятенно думает Март, — я желал праведной бедности, а не разгула страстей, не убийств, не наживы на смертях».
…В городе появляются странные пришельцы: их сразу же поименовывают Власть Имеющими. Они не носят оружия — ни мужчины, ни женщины — но умеют приказывать взглядом и связывать словом и мыслью. И обе армии, покоренная и победоносная, падают ниц к их ногам. Их боятся, перед ними смиряются — и выдают им Марта как вождя бунтовщиков.
…Из окна, забранного решеткой, Марту видна колокольня. Один-единственный колокол на ней — немой. Он крещен, как человек, и на его обводе золотом выведено: «К молитве призываю, войну усмиряю, в беде народ сбираю». Ему вырезали язык за мятежные речи при одном из прежних королей. Но есть предание, то если его коснется рукой настоящий, праведный муж, — колокол отзовется в полный голос. Рядом с ним боятся даже проходить, ибо само его молчание — знак твоего позора.
…Марта должны вывести к городской стене и расстрелять из арбалетов. Почему-то приходит за ним одна женщина из тех, кто может сковать человека силой своей воли, особенно если тот знает меру своей вины. «Выполни два моих предсмертных желания, — просит Март. — Проводи меня к жене, она дохаживает последние дни перед родами, а мне ничего о ней не говорят».