Девятью Девять
Шрифт:
“Стригу овец моих”, Артур Вулф Харриган. Исправленное издание. Венчур-Хаус. Новое издание книги, посвященной религиозным мошенничествам. Чтение, от которого невозможно оторваться, особенно в Лос-Анджелесе. М.Л.
Мэтт подумал: идеальный кабинетный мыслитель мог сложить воедино эти четыре фрагмента в то самое пасхальное воскресенье. Имя Вулфа Харригана неизбежно отослало бы его к щедрой Элен и красноречивому Р. Джозефу, а тема книги указала бы на Агасфера. Но даже Майкрофт Холмс, сидя в спокойных недрах клуба “Диоген”, не сумел бы связать первые четыре заметки с пятой:
Труп
Изуродованный труп, обнаруженный в прошлую среду на путях вблизи Юнион-депо, опознан сегодня. Выяснилось, что это Дж. Дж. Мэдисон, 51 год, бывший таксидермист, проживавший по адресу Пальмеро-драйв, 2234. Личность погибшего была установлена усилиями детектива лейтенанта Теренса Маршалла, который заметил серийный номер на сломанных очках, найденных рядом с трупом.
Следствие, приостановленное в ожидании опознания, будет продолжено завтра.
Ловко, отметил Мэтт. Но теперь, разумеется, он ничего другого от Маршалла и не ожидал. Он задумался, чем именно закончилось расследование и что сказал бы бывший таксидермист, если бы узнал, что его, пусть косвенным образом, вовлекли в так называемое “дело об астральном теле”.
Следующей заметке гипотетический Майкрофт наверняка нашел бы применение:
Присяжные разошлись ВО МНЕНИЯХ
Герман Зюсмауль, больше известный как Свами Махопадхайя Вирасенанда, может вновь приступить к своим занятиям — вчера судья Уоррен Хилл распустил присяжных, которые не смогли вынести единогласный вердикт по делу о приобретении денег незаконными путями.
Зюсмауль получил прозвище Ясновидец от местного репортера, когда был призван к суду за то, что читал будущее одиноких женщин в лужицах разноцветных чернил. Поговаривали, что цвет варьируется в зависимости от уплаченной суммы.
В кулуарах суда утверждали, что за обвинительный приговор высказались 11 из 12 присяжных.
Последняя заметка, разумеется, не имела прямой связи с человеком в желтом одеянии, не считая того, что с нее началось участие самого Мэтта в этом деле Она начиналась просто:
Двадцать два автора ИСКЛЮЧЕНЫ ИЗ ПРОГРАММЫ ПОМОЩИ ПИСАТЕЛЯМ
Вчера администрация УОР[2] объявила, что в результате вынужденного урезания расходов, а также ряда трудностей при сохранении необходимого местного спонсорства двадцать два участника Программы помощи писателям будут сокращены в конце текущего месяца.
Именно эту заметку Мэтт внимательно прочел в то пасхальное воскресенье.
В понедельник (когда освящали мемориальную часовню имени Харригана, подаренную сестрам ордена Марфы из Вифании) он узнал, что информация попала в печать преждевременно. Розовые листки[3] еще не раздавали — и даже не собирались до конца недели объявлять, кто именно их получит. Идея, видимо, заключалась в том, что человек, знающий о грядущем увольнении, будет работать спустя рукава. Такого рода штуки обычно придумывает какой-нибудь ясноглазый маньяк повышения продуктивности, совершенно не подумав, какое впечатление это произведет на всех сотрудников, понятия не имеющих, кто падет жертвой.
И падет ли. Что ж, в прошлом, когда он работал в частном секторе, выбор частенько падал на него.
Мэтт старался не думать о нависшей опасности. Он доблестно корпел над историей так называемой миссионерской церкви Владычицы Небесной, как будто ему предстояло и дальше жить на средства УОР. Но иногда сквозь рабочий настрой прокрадывалось безнадежное сожаление, что он не верит в то, о чем читает, иначе мог бы, по крайней мере, облегчить душу, помолившись о спасении от розового листка.
Но молитва вряд ли помогла бы. Как частенько говорила впоследствии сестра Урсула, молитвы удостаиваются ответа лишь в том случае, если так будет лучше для просящего. А если бы Мэтт не оказался одним из двадцати двух, то, мягко выражаясь, упустил бы интересный опыт.
Впрочем, всякий, кто сказал бы ему это в то ужасное последнее воскресенье марта, навлек бы неизбежную кару на свою голову. Уведомления наконец были розданы, и Мэтт узнал, что вошел в число двадцати двух.
Неделей раньше, в Страстную пятницу, он наведался в миссионерскую церковь в районе Плаза — предмет своих исследований — и слушал “Три часа”[4], сколько смог выдержать. Никаких религиозных чувств у Мэтта не было, но день скорби как феномен произвел на него странное впечатление. Двадцать четыре часа, выбранных из солнечного цикла и аккуратно одетых в черное. Нечто вроде духовного затмения. Идея казалась ему сомнительной, ведь все часы одинаковы, и именно события определяют их настрой, а вовсе не день, в который им довелось выпасть. Но теперь, шагая сквозь разноцветные огни Мейн-стрит вечером следующей, куда более мрачной, пятницы, он начинал понимать.
Не то чтобы Мэтт собирался остаться в Программе помощи писателям навсегда. Он с юношеским высокомерием и насмешкой относился к некоторым участникам постарше. Профессионалы, так он дипломатически их называл. Но Мэтт рассчитывал покинуть проект по собственному желанию, когда творчество сможет обеспечивать ему средства к существованию без всяких субсидий. Было нелегко проводить восемь часов за исследованиями в кабинете или в библиотеке, а потом возвращаться домой и стряпать какую-нибудь претенциозную статейку или (с большим удовольствием и меньшей надеждой) садиться за очередную главу бесконечного романа, который однажды мог обрести форму. Но все же была какая-то стабильность. Не важно, сколько отказов накопилось в ящике стола, — рядом с ними неизменно лежал чек от УОР.
А теперь…
Мэтт подумал, что, возможно, кабаре поднимет ему настроение. Но, сидя на галерке, вдруг почувствовал себя святотатцем оттого, что позволил столь грубому шутовству вмешаться в его мрачные мысли.
Он вышел из зала в середине многообещающего танцевального номера и отправился в ближайший бар.
— Угостите стаканчиком? — спросила девица в поношенном вечернем платье.
— Нет, — ответил Мэтт.
— Да ладно. Такой красавчик не должен скучать в одиночестве. — Она придвинула свой табурет ближе.