Диагноз: гений. Комментарии к общеизвестному
Шрифт:
Кто-то из знакомцев автора рассказывал, что через пару лет после его смерти понавырезал из газет с журналами цитат из запрещенной комедии и сверил их с имевшимся под рукой списком. И обнаружил, что в надерганном не хватает до полного текста всего 128 стихов…
На праздный же вопрос, как ему творится, наш герой ответил сам — коротко и исчерпывающе: «Я как живу, так и пишу СВОБОДНО и СВОБОДНО».
И понимайте, как хотите…
Предельно романтизирован образ СУВОРОВА. И будто бы спал урывками да всё на соломе, и питался лишь солдатскими щами да кашей, и одевался скромнее скромного… Одним словом, жил Суворов сурово.
На деле же всё
Вот как выглядел со слов адъютанта рядовой день Суворова в Тульчине, где он главнокомандовал югом России (под его начало были переданы войска четырех губерний и Таврической области) и где написана была знаменитая «Наука побеждать». Просыпался Александр Васильевич в два пополуночи, окачивался у пылающего камина холодною водой, обтирался простынею, пил чай, призывал повара и заказывал ему обед из 4–5 блюд (вот и верь слухам про щи да кашу), которые подавались, по обыкновению, в маленьких горшочках. После чего некоторое время занимался делами — читал, писал…
К «читал», кстати, следует относиться с уважением. Рассказывали, что в Турции, он запросто «выучился по-турецки», в Польше — по-польски, а в Финляндии по-чухонски. С другой стороны, ходили анекдоты про то, как в 1799-м по пути в Вену фельдмаршал обращался с речами к местному населению «на таком же непонятном немецком языке, как и его французский». Понятными ли, нет казались современникам французский с немецким Александра Васильевича, а по-любому выходит полиглот. Во всяком случае, одних газет он выписывал на 300 рублей в год — аж из семи стран, и, значит, с языками было всё в порядке.
Да и пописывал Суворов с молодости… Еще в царствование Елизаветы Петровны он входил в первое отечественное Общество любителей русской словесности, где, будучи накоротке с Херасковым и Дмитриевым, частенько зачитывал свои опусы «под Сумарокова»…
Однако вернемся к распорядку…
В 8 утра полководец обедал и ложился спать. В 4 пополудни — вечерняя заря, после которой, напившись чаю («ужин отдай врагу» — тут не подкопаешься), отдавал приказания правителю канцелярии и в 10 снова отправлялся почивать. И ни о каких, заметьте, кукареканьях ни слова…
Может, лукавит адъютант, приукрашивает? Может. А может, как раз другие свидетели и преувеличили да наврали, и граф Суворов был не так уж простоват тире придурковат, как приучили нас думать его завистники?..
Не ценою же бесконечных проказ и пижонств умудрился он совершить настоящую революцию в военном деле и, пройдя весь путь от солдата лейб-гвардии Семеновского полка до князя-генералиссимуса, не проиграть ни одного сражения — первым прославив Россию как великую победоносную державу!
Среди его записей сыскалась и такая: «Если бы я был Юлий Цезарь, то назывался бы первым полководцем мира». Сын денщика Петра Великого он ни минуты не сомневался в своей уникальности всеисторического масштаба…
МЕЙЕРБЕР, напомним, был из чудо-детей и подобно Моцарту, сделался виртуозом к семи годам. А вскоре и изобильно сочинял — в основном фортепианные пьесы. Слышавшие их в исполнении подростка называли эти миниатюры неотразимыми. Изюминка же истории в том, что молодой гений ни за что не
И еще: оперы Мейербер сочинял быстро. Но, едва окончив, тут же принимался переделывать — один кусок, другой, затем снова тот, уже правленый, и так без конца. И это был тот самый случай, о котором говорят «лучшее враг хорошего». В результате первоначальный и окончательный варианты одного и того же произведения не имели между собой практически ничего общего. Рассуждая бухгалтерски, таким подходом Мейербер неуклонно терял как минимум половину своей творческой прибыли. И где гарантия, что не лучшую? Практически же на каждую оперу у композитора уходило лет по десять. И это притом, что сочинял Мейербер, как сообщается, ВЕЗДЕ и ВСЕГДА. Впрочем, и тут не без оговорки: его творчество пробуждалось с особой силой при сверкании молний и раскатах грома, при завывании бури и любом другом смятении природы. В непогожие дни он отдавался творчеству без остатка. Знакомые Джакомо постепенно привыкли к мысли, что увидеть его при дурной погоде не удастся ни при каких обстоятельствах. Мейербера следовало подкарауливать лишь в солнечный день…
И еще насчет исправлений… ГОГОЛЬ рекомендовал возвращаться к готовому до восьми раз. Но непременно с промежутками, во время которых следует «путешествовать, развлекаться, не делать ничего или хоть писать другое».
А вот вам гоголевский секрет, как сделаться писателем: «Для этого необходимо упражнение, привычка, надо набить руку, — поучал он Соллогуба. — Ты положи себе за правило ежедневно писать в течение двух-трех часов. Положи перед собой бумагу, перья, поставь чернильницу и заметь часы и пиши» — «Да что же писать? если ничего в голову не лезет?» — «И пиши: ничего в голову не лезет. Завтра опять что-нибудь прибавишь и набьешь руку. И будешь писателем: так и я поступил». И сколько-то правды в этом наверняка было…
Зато доподлинно известно, что во время работы Николай Васильевич имел обыкновение катать шарики из белого хлеба. Утверждал, что они «помогают решению самых сложных и трудных задач». Об этих шариках вспоминали многие. Рассказывали даже, что один из друзей насобирал их «целый ворох» и хранил потом со всею благоговейностью…
Беспримерно щепетильно корпел над формой ФЛОБЕР. Он стремился к какому-то нечеловеческому совершенству. Работа над фразой превращалась у него в манию, которая истощала писателя и сковывала творчество. «Муки, которые я испытываю, стремясь заменить то или иное слово, вызывают у меня бессонницу», — жаловался он кому-то.
Первое из его крупных произведений, драматическую поэму в прозе «Искушение святого Антония», друзья раскритиковали в пух и прах: в один голос заявили, что рукопись следует бросить в огонь и никогда больше о ней не вспоминать. Флобер вспомнил об «Искушении» восемь лет спустя. Вспомнил и капитально сократил. А еще через шестнадцать лет переписал заново… «Госпожу Бовари» он шлифовал четыре с половиной года… То же норовил привить и Мопассану. Во всяком случае, семь лет не позволял тому печататься — пока Гюи не разродился «Пышкой», которую Флобер провозгласил уже шедевром, который «останется, будьте уверены!». И не ошибся.