Диагноз: гений. Комментарии к общеизвестному
Шрифт:
Доведший свой зрительный аппарат до совершенства АЙВАЗОВСКИЙ практически все картины писал по памяти. Он гордился тем, что сочинял их «как стихи»…
Нельзя сказать, чтобы не доверял памяти и ШИШКИН, однако известно, что великий пейзажист целые лета проводил в фотосессиях, а за мольберт вставал лишь поздней осенью, ближе к зиме. В результате каждая сосновая иголочка на его полотнах была именно сосновой, а всякий липовый листочек — именно липовым, и т. д. Иван Иванович даже Репину пенял: что же это, дескать, брат, это у тебя — плоты из бревен, а из каких черт их
Однажды издатель заказал ДОРЕ рисунок какой-то альпийской местности с очень уж глянувшейся ему фотографии. Доре кивнул и ушел, забыв взять снимок. А наутро принес его совершенную копию…
Музыкальная память МОЦАРТА легендарна, и упоминать о ней как-то даже ни к чему. Но случай с Моцартом — явление далеко не из ряда вон выходящее.
С ранних лет легко воспроизводил на рояле (или роялИ, если по-тогдашнему) и других «попадавшихся под руку инструментах» услышанную единожды мелодию СКРЯБИН…
РАХМАНИНОВ играл по памяти любое слышанное им раз произведение так, будто оно было им тщательно разучено. Известна забавная история: Танеев ждал в гости Глазунова — тот вез показать ему какой-то из своих свежих опусов. Обожавший розыгрыши Сергей Иванович спрятал в соседней комнате своего случившегося тут же студента Рахманинова, и едва Глазунов закончил исполнение, явившийся на зов учителя Сергей Васильевич воспроизвел услышанное минуту назад нота в ноту. На Александра Константиновича, который и сам славился феноменальным музыкальным слухом и памятью (с легкостью восстанавливал — не восполнял, а вот именно восстанавливал громадные куски утраченной партитуры) это произвело потрясающее впечатление…
РОССИНИ однажды композитор записал (не напел, не сыграл — записал) музыку целой оперы, слышанной им не то дважды, не то трижды… А раз в гостях у какого-то из баронов маэстро познакомили с Мюссе. Одна из дам тут же попросила его прочесть что-нибудь из свеженького, и тот прочел (не раз потом переведенное на русский «Не забывай»).
— Чьи это стихи? — удивился вдруг отвлекшийся вроде бы Россини. — Я что-то не припомню автора…
— Ваш покорный слуга, — гордо отвечал поэт.
— Да полноте, — прищурился композитор. — Я их еще в детстве знал наизусть.
И повторил — от начала до конца, слово в слово, ни разу не сбившись и не соврав. Мюссе потерял дар речи…
Редкой памятью и тоже не только музыкального характера обладал в ученичестве ГЛИНКА. Посмотрев на страницу, он повторял ее содержание без запинки. В штудируемой на лекциях латинской грамматике он помнил наизусть даже подстрочные комментарии…
«Я никогда ничего не забываю», — похвалялся ПАСКАЛЬ, и, судя по тому, что мы уже выяснили, вряд ли это было неправдой…
РУССО утверждал, что мгновенно забывает то, что перенес на бумагу — он пользовался этим умением для своевременной разгрузки памяти…
ПО шёл еще дальше и рекомендовал: «Если вы хотите забыть что-нибудь немедленно — запишите, что вы должны это запомнить»…
Совершенно наоборот была устроена работала
Потрясающе избирательно работала память ПУАНКАРЕ. Не поддающуюся упорядочению информацию он запоминал с огромным трудом. Например, не считал себя обязанным помнить, какой из полюсов батареи заряжен отрицательно — цинковый или медный. Зато легко перемножал в уме трехзначные числа. И прекрасно помнил «все значительные исторические даты, все железнодорожные расписания» (!) — на том простом основании, что для любой из этих второстепенных, вроде бы, деталей находил принципиально важное место в общей системе сохраняемого его не бездонной, как и у всех у нас, памятью…
ФАРАДЕЙ к 35 годам почувствовал, что катастрофически утрачивает способность помнить. И выработал особую систему правил и записей, заменявшую ему память. Но даже она со временем делалась бессильной перед предательством истощенного мозга. Ученому приходилось записывать в лабораторный журнал всё: куда что положил перед уходом, что уже сделал, а чем только собирался заняться. К 45 этому великому и несказанно мужественному человеку пришлось практически отказаться от работы. А еще через десять лет он писал одному из коллег: «Странное последствие плохой памяти. Я забываю, какими БУКВАМИ изобразить то или иное слово на бумаге. Я полагаю, что если б я прочитал это письмо, то нашел бы от пяти до семи слов, относительно которых я в сомнении».
Энциклопедия «Британика» квалифицирует эту катастрофу как «упадок умственных способностей с последующим нарастанием слабоумия». Как странно и страшно звучит это «слабоумие» рядом с именем одного из ярчайших умов XIX века, обогатившего цивилизацию понятием электромагнитного поля!
А Вальтер СКОТТ гордился феноменальной памятью до глубокой старости. Воистину феноменальной. Во-первых, он утверждал, что помнил себя в младенчестве. Во-вторых, в 54 года обещал на спор дословно воспроизвести любое из своих юношеских (с 15 лет и далее) писем — при условии, правда, что ему зачитают первую строку. Однажды во время беседы с Байроном писатель воспроизвел слышанную им всего раз поэму Колриджа «Кристобел»…
Но и эта память работала очень капризно.
«Айвенго» Скотт продиктовал во время обострения болезни (что-то с разлитием желчи, «Я был болен… очень… очень болен» — писал он герцогу Бакклю; приступы длились по десять часов и дольше). После чего не сохранил о романе ни малейшего воспоминания, за исключением основной идеи — она была задумана еще до заболевания…
То же самое было и с «Ламмермурской невестой» — Скотт диктовал ее в паузах между чередой жутких судорожных припадков. А прочел — уже изданную — после того как покинул постель. Прочел и… не вспомнил (по свидетельствам домочадцев) «ни одного обстоятельства, ни одного разговора из этого романа, ни одного из выведенных характеров»…