«Дикая Бара» ядерного полигона

Зубарева Эсса Людмила

Между тем, луч постепенно стал приближаться ко мне. Вот он коснулся моего плеча, пряди волос, толстых моих кос, лежащих на плечах, и… о чудо! !» В отражении витрины стенда я увидела себя, и как это отражение вспыхнуло в солнечном луче, упавшем на мою красную кофточку, отбросив от неё сочный алый рефлекс на мои косы, вдруг засиявшие золотом.

И ещё я увидела, как лицо моего учителя вдруг просияло, вытянулось в изумлении, и он восторженно воскликнул «Ах ты, моя золотая девочка!» Юрий Николаевич вначале замер, восхищённо онемев, ведь он был художником и умел

восторгаться красотой, а может, там было ещё что-то? Энергия ли, сила ли, будущее ли…или поток нашего солнечного ветра?

Затем он изогнулся как вопросительный знак над коробочкой акварели, сидя на несоразмерно маленькой для его двухметрового роста табуретке, и начал лихорадочно быстро замешивать цвета на палитре. Он стремительно набрасывал мазки цвета на свой карандашный рисунок, порой хищно вглядываясь в натуру и, время от времени откидываясь назад, чтобы увидеть свою работу издали.

Он спешил, но изредка всё же оборачивался к ученикам и победоносно восклицал своё короткое «А-а!», «А-а!», указывая на изображение, проявляющееся из-под его кисти на листе бумаги.

Он очень гордился своим произведением, и увлечённо искал на палитре всё новые и новые оттенки. Быстрыми движениями кисти он прокладывая разнообразные красные рефлексы на подбородке, косах, шее. Он ведь знал, что такие мгновения быстро заканчиваются.

А луч, тем временем, продолжил своё необратимое движение дальше, и, скользнув по подоконнику, исчез в зелёной листве виноградной лозы за окном.

Но его сила, энергия жизни, восторг, изумление перед прекрасным остались в том портрете, который я ещё раз увидела, только много лет спустя, посетив моего старого учителя в его маленькой квартирке на Молдаванке в Одессе.

Портретик казался теперь совсем небольшим, но висел среди самых удачных работ учителя на стенке. Портрет был аккуратно оформлен под стекло, в скромную дешёвую рамочку, как и все его акварельные работы.

Мой первый учитель тогда ещё преподавал, и очень гордился своими лучшими учениками, которых он подготовил к большому плаванию, то есть к обучению в художественных училищах, институтах и Академиях.

Он громогласно рассказывал о нас родителям своих новых учеников, своим сотрудникам и посетителям. Он показывал всем наши ученические акварели и рисунки, из которых обустроил выставку прямо в студии, и некоторые новые его ученики даже копировали наши детские работы.

Одну из моих, композицию получившую приз на международной выставке, точно скопировали. В композиции, выстраданной мной, политой слезами, протёртой до дыр, но с помощью учителя, подклеенными с изнанки отверстиями, прошагавшей со мной много километров из деревни, где мы жили, до изостудии в городе, изображено было звёздное небо и мир под ним.

А громкий голос нашего учителя слышен был даже на улице. Он вырывался из распахнутых окон изостудии и перекрывал гулы, звоны и крики, доносившиеся из грузового порта, начинающегося внизу, аккурат за чудесной старинной колоннадой, что возвышалась возле нашего дворца пионеров.

Говорил он громко, потому что контузия, полученная

им на фронте, привела к частичной потере слуха, поэтому децибелы громкости его голоса порядочно зашкаливали.

Но он сумел научить нас главному, любви к жизни, к прекрасному, умению видеть эту красоту, ценить и по-детски наивно и откровенно восторгаться ею, как в первый раз.

Мы с братом обычно делали уроки в гостиной, сидя напротив друг друга за большим круглым столом, крытым льняной скатертью, красиво вышитой крестиком по канве нашей мамой.

Когда Витя мечтательно поднимал глаза вверх, если не ладилась задача, он будто ждал, чтобы я ему помогла, а я в это время замирала и восхищённо вглядывалась в эти огромные голубые озёра, доверчиво живущие какой-то своей, самостоятельной, особенной жизнью на лице моего брата.

Меня всегда изумляла серо-голубая глубина его глаз, прозрачных, до невинной чистоты топазовых бусин, оттенённых длинными тёмными ресницами, чёрные брови вразлёт и пепельные волосы. Губы были небольшие и пухлые, а кожа какая-то нежно-молочная, словно светящаяся изнутри.

Хоть он и был старше классом на год, я помогала ему решать задачи и примеры, а он иногда даже прикрывал меня собой от ремня отца. После контузии на фронте, видно у того нервы были ни к чёрту, поэтому иногда он хватал свой ремень, как средство и орудие воспитания.

Так было и в тот раз – брат успел подставить свою спину, заслонив меня, то ли специально, то ли случайно попав под раздачу. И армейская пряжка со свистом хрястнула по его худым лопаткам. Отец отбросил ремень, лязгнувший металлом об пол, сел на табуретку и обхватил голову руками.

Мой бедный брат кричал, как подстреленный оленёнок, тоненько и жалобно. Я подвывала, забившись под свою кровать, где было моё гнездовье для плача и лежбище от наказания. Обычно все попытки бабушки вымести меня оттуда веником, оказывались безуспешны, потому что я сплющивалась, как только могла в дальнем углу.

Слёзы мои лились на пол, и вскоре натекла лужица. На шум прибежали мама с бабушкой и обнаружили багровый наливающийся рубец на спине брата. «Совсем одичал в своей тайге», – пробормотала бабушка, презрительно прошаркав мимо отца на кухню за медвежьим жиром, чтобы смазать бурый результат воспитательной акции.

А ведь когда мы с братом были поменьше, то иногда отчаянно с ним дрались, теперь и не вспомнить за что, но порой упрямая непримиримость точила наши юные сердца, и какое-то соперничество тоже было, хоть я не переставала его любить, да и он меня тоже – ну просто какой-то странный эффект раздвоения сознания

А эффектом раздвоения сознания я называю двойственность отношения к человеку или событию. Так иногда бывает, когда, и любишь, и не любишь человека, и уважаешь, и не уважаешь, и вроде глупы его поступки, и на грабли он наступает постоянно, но ты не можешь его не любить, а наоборот, какая-то сила к нему подтягивает, будто сам от этого раздваиваешься вдруг, и нет однозначного ответа.