«Дикая Бара» ядерного полигона

Зубарева Эсса Людмила

Иногда отец приводил всю нашу семью на крутой скалистый обрыв над Енисеем, показывать великое строительство Саяно-Шушенской гидроэлектростанции. Оттуда открывался величественный вид на горы, тайгу и тёмно-синий Енисей.

Ревели гружёные самосвалы, беспрерывно везшие грунт куда-то далеко, бульдозеры и экскаваторы гребли, рыли и грузили. Вся наша котловина цивилизации среди тайги была наполнена гулом машин, криками рабочих, запахами бензина, солярки и ошмётьями грязи, вылетающими из-под колёс натужено урчащих

грузовиков, выбирающихся по проторённым колеям наверх, в горы.

А мы с мамой, одевшись в светлые крепдешиновые платьица и соломенные шляпки с ленточками – у мамы сиреневая, у меня голубая, наблюдали этот великий клубок энергий, состоявший из телодвижений, звуков, непонятных слов и команд начальников и прорабов, запахов горячих моторов и снующих машин.

И нам было всё очень хорошо видно сверху – из нашего маленького удивительного островка покоя, с зарослями цветущей черёмухи, найденного родителями над крутым обрывом, нависающим стеной над самой стройкой.

Брат тогда щеголял в шортах, а папа сменил свои экспедиционные ватные штаны и телогрейку с накомарником на шляпу, галстук с костюмом, и рубашку с запонками, которые он не любил, наверное, потому, что не умел ими пользоваться, и все мы дружно помогали ему вдевать их в манжеты. Он был свежевыбрит и надушен популярным тогда тройным одеколоном.

В общем, всё наше семейство составляло некий нелепейший контраст со всеобщей суматохой, творившейся на гигантской стройке, но, наверное, в то же время, праздновался какой-то знаменательный день с флагами и музыкой.

Вокруг высились горы, и тайга подступала к самому посёлку. Иногда в наш городок под названием Майна забредали медведи, или прямо по центральной улице пробегали олени.

По обочинам, непроходимых от густой и вязкой слякоти улиц, строились дощатые тротуары, а на самих дорогах самосвалы погружались по оси в грязевую жижу.

Мама умудрялась цокать каблучками туфелек по свежеоструганным чистым доскам тротуаров на работу. Она одевалась в шёлковое платье и пыльник, кружевные перчатки и фильдеперсовые чулки со швами, державшиеся на круглых розовых резинках, носила маленькую шляпку с вуалькой, делала маникюр, перманент и любила яркую губную помаду.

Мы с братом дожидались её с работы на крыльце. Наконец, хлопала калитка, и она впархивала во двор с огромным кульком белой пастилы, напоминавшей клавиши соседского аккордеона, или со стопой новых больших книжек с красивыми яркими картинками.

Сказки Пушкина и Маршак, читаемые долгими зимними вечерами мамой или бабушкой, чудесные иллюстрации этих больших книг, становились нашим главным достоянием и образцом совершенства и красоты

Мы стали вести полу-светский, полу-крестьянский образ жизни, ведь с нами путешествовала моя любимая бабушка, а в своё время она прошла большую школу хозяйствования. После того, как дедушку репрессировали и расстреляли в 1932 году, она пятьдесят три года прожила вместе с нами, как вторая мама.

Когда дедушка Игнат был

жив, у них было своё хозяйство, ткацкие станки, красильня, большой трёхэтажный дом, овцы, коровы, кони, поля, лес. Когда дедушку репрессировали, бабушку с тремя детьми выгнали из их дома, а в нём разместили местную администрацию города.

Из всего прежнего добра у неё остался только узелок с её рукодельными работами, она ведь прекрасно управлялась на ткацких станках в их мастерской, и я всю жизнь храню её прекрасные изделия ручного ткачества – небольшой коврик со сложным орнаментом, тканные узорчатые пояса, простынь и скатерть с кружевами ришелье.

Бабушка вынуждена была ютиться где-то и как-то выживать. Один ребёнок, ещё маленьким, умер от голода, старшего сына она отдала временно в интернат, и он всю жизнь не мог ей этого простить.

А мою маму ей приходилось оставлять поначалу в чужом доме, и маленькая девочка сидела весь день тихо в уголке, чтобы только не выгнали на улицу, и ждала, ждала свою маму с работы.

Вскоре бабушку взяли работать воспитательницей и гувернанткой в семью китайского консула, и мама стала воспитываться в семье, где росли два китайских мальчика её возраста.

Они играли и занимались все вместе, потому что жена этого консула была русская, и она хотела привить своим детям русскую культуру при помощи моей бабушки и мамы.

Когда началась война, и мама уже была студенткой, в Семипалатинск стали привозить изголодавшихся людей из блокадного Ленинграда. Во всех учебных заведениях появились учителя ленинградцы – очень умные и высококвалифицированные специалисты. Благодаря их обучению, мама смогла работать в министерстве финансов и ворочать миллионами в восемнадцать лет. Её так и называли – «восемнадцатилетняя миллионерша».

Потом город выделил им комнатёнку в подвале, в который и отец пришёл к маме, ещё будучи студентом, уже после войны, в этом подвале и мы с братом родились.

Несмотря на то, что мама ходила на работу в шляпке с вуалькой и в маникюре, ей приходилось пасти в горах нашу корову, которая, надо сказать, попалась резвая и всё норовила сбежать.

И наша красавица мама, со своими голливудскими достоинствами, в сбившемся на затылок простом платке, в отцовской огромной телогрейке и кирзовых сапогах на босу ногу, гонялась с хворостиной по горам, по долам за своенравной упрямицей, несмотря на угрозу нападения медведей.

Зато корова нагуливала много молока, доили мама с бабушкой конечно вручную. Была у нас и маслобойка и, следовательно, появилось своё масло.

В кухне поставили прялку, на которой бабушка пряла пряжу из своего козьего и гусиного пуха, а мама потом вязала из этих ниток всем тёплые носки и варежки, спасающие нас в сибирские лютые морозы. Развели и гусей, и уток, и кур со злющим петухом, который обязательно нападал на всё движущееся, и в первую очередь на меня, поскольку из всего окружения оказалась я самой маленькой и беззащитной.