Дикая
Шрифт:
Раскрыла было «Роман», но мой фонарик мигал и гас, так что я выключила его и продолжала лежать в темноте. Я обняла саму себя, положив ладони на предплечья. Под пальцами правой руки чувствовалась татуировка; очертания лошадки были еще выпуклыми, их еще можно было нащупать. Женщина, которая мне ее набивала, сказала, что кожа на этом месте будет припухшей несколько недель, но она оставалась такой и после нескольких месяцев, словно лошадь была вырезана на моей коже, а не наколота. И это была не просто абстрактная лошадь. Это была Леди — та самая лошадка, которую мама имела в виду, спрашивая у врача в клинике Мейо, сможет ли она ездить верхом, после того как он сказал ей, что она умрет. По-настоящему ее звали не Леди — так мы ее называли только между собой. Это была породистая американская седловая лошадь, и ее официальное имя сияло во всей величественной красе в сертификате Ассоциации коневодов, который к ней прилагался: Стоунволлз
— От нее просто дух захватывает, — говорила мама всякий раз, описывая Леди, и это действительно было так. Больше шестнадцати ладоней в холке, высокая, длинноногая, высоко вскидывавшая ноги в галопе, элегантная, как королева. У нее была белая звездочка на лбу, но вся остальная шкура имела тот же рыжевато-каштановый оттенок, которым отливала шубка лиса, встреченного мною в заснеженных горах.
Когда мама купила ее, мне было шесть лет. Мы жили на первом этаже квартирного комплекса под названием Барбари-Нолл. Мама только что рассталась с отцом в последний раз. У нас едва хватало денег на жизнь, но мама не могла не заполучить эту лошадь. Я интуитивно понимала, хотя и была в то время совсем маленькой, что именно Леди спасла моей маме жизнь. Леди, которая дала ей возможность не только уйти от моего отца, но и продолжать держаться. Лошади были религией моей матери. Когда она была маленькой девочкой, ее заставляли надевать платье и ходить к мессе, а ей страстно хотелось проводить с лошадьми все воскресенье. Истории, которые она рассказывала мне о лошадях, были контрапунктом ко всем прочим историям о ее католическом воспитании. Она делала все, что было в ее силах, только бы ездить на них. Она чистила стойла и полировала сбрую, ворошила сено и сыпала солому, выполняла любую черную работу, какую только могла, чтобы ей позволяли маячить рядом с каким-нибудь стойлом и иногда ездить на чьей-нибудь лошади.
Моя мама ухитрилась, вопреки всякому здравому смыслу, купить лошадь Леди в ту ужасную зиму, когда они с нашим отцом окончательно расстались. Я интуитивно понимала, что именно Леди тогда спасла ее.
Образы ее ковбойской прошлой жизни являлись мне время от времени, пойманные в фотографически замершие мгновения, столь же ясные и осмысленные, как если бы я читала о них в книге. Поездки в ночное по захолустной глуши Нью-Мексико, в которые она отправлялась вместе с отцом. Безрассудно отважные родео-трюки, которые она отрабатывала и исполняла вместе со своими подругами. В шестнадцать лет она получила собственную лошадь — пегого жеребца с белой гривой по кличке Пэл, на котором она выступала на конных выставках и родео в Колорадо. Эти награды она хранила до самой смерти. Я упаковала их в коробку, которая теперь стояла в подвале у Лизы в Портленде. Желтая лента — за третье место в скачках с бочками. Розовая — пятое место за шаг, рысь, галоп. Зеленая — за артистизм и участие. И единственная голубая лента — за то, что она провела свою лошадь через все воротца по маршруту, перегороженному канавами с грязью и барьерами, мимо хохочущих клоунов и надрывающихся рожков, балансируя при этом яйцом в серебряной ложке в вытянутой руке дольше, чем могли все остальные.
В конюшне, где Леди поначалу жила, когда стала нашей, мама выполняла ту же работу, которой занималась, будучи девчонкой, — чистила стойла и засыпала сено, возила разные разности туда-сюда в тачке на колесах. Часто она брала с собой Карен, Лейфа и меня. Мы играли в амбаре, пока она выполняла свои обязанности. А после смотрели, как она ездит на Леди по кругу, снова и снова, и каждому из нас можно было по очереди проехаться, когда она заканчивала. К тому времени как мы перебрались на свою землю в Северной Миннесоте, у нас уже была вторая лошадь, мерин-полукровка по кличке Роджер, которого мама купила потому, что я влюбилась в него, а его владелец был готов отдать его почти даром. Мы отвезли обеих лошадей на север во взятом напрокат трейлере. Их пастбище составляло четверть от наших сорока акров.
Мы договорились, что Леди придется
Когда однажды в начале декабря, почти три года спустя после смерти матери, я нагрянула к Эдди в гости, меня потрясло то, как истощала и ослабела Леди. Ей был тогда почти тридцать один год, совсем старушка; и даже если бы ее можно было выходить, этим все равно некому было заняться. Эдди и его подруга делили свое время между домом, где я росла, и трейлером в маленьком городке — пригороде Городов-Близнецов. Две собаки, две кошки и четыре курицы, которые были у нас, когда мама умерла, либо умерли своей смертью, либо были отданы новым хозяевам. Оставались только две наши лошади, Роджер и Леди. Иногда, очень редко, о них заботился сосед, которого Эдди попросил кормить их.
Приехав в гости в том декабре, я завела с Эдди разговор о состоянии Леди. Поначалу он повел себя агрессивно, выговаривал мне, мол, он не знал, что лошади — это его проблема. У меня не было сил объяснять ему, почему именно он, оставшись вдовцом после смерти моей матери, нес ответственность за ее лошадей. Я говорила только о Леди, настаивая на том, чтобы мы составили какой-то план действий. Через некоторое время он сбавил тон, и мы договорились, что Леди придется прикончить. Она была старой и больной; она пугающе исхудала; свет в ее глазах потускнел. Я уже консультировалась с ветеринаром, сказала я Эдди. Ветеринар мог приехать к нам и усыпить Леди уколом. Или так, или нам придется самим ее пристрелить.
Эдди счел, что нам следует принять второе решение. Мы с ним оба были на мели. К тому же именно так прекращали мучения лошадей в течение многих поколений. Как ни странно, нам это казалось более гуманным выходом — то, что она умрет от рук людей, которых знала и которым доверяла, а не будет убита каким-то незнакомцем. Эдди сказал, что сделает это до того, как мы с Полом вернемся через несколько недель, чтобы встретить здесь Рождество. Это не стало бы семейным сборищем: мы с Полом рассчитывали остаться в доме вдвоем. А Эдди собирался провести Рождество дома у своей подруги вместе с ней и ее детьми. У Карен и Лейфа тоже были собственные планы — Лейф оставался в Сент-Поле вместе со своей подругой и ее родными, а Карен — с мужем, с которым она познакомилась и за которого вышла замуж буквально пару недель назад.
Я чувствовала себя совершенно больной, когда мы с Полом через несколько недель, в канун Рождества, сворачивали на дорожку, ведущую к дому. Снова и снова я пыталась себе представить, каково это будет — посмотреть на пастбище и увидеть там одного только Роджера. Но когда я выбралась из машины, Леди все еще была там, дрожавшая в своем загоне, и шкура свисала складками с ее исхудавшей, как скелет, фигуры. Даже смотреть на нее было больно. Морозы в тот год были жестокие, они побивали все рекорды и маячили в районе –25 градусов, а из-за сильных ветров казалось, что на улице еще холодней.
Я не стала звонить Эдди, не стала расспрашивать, почему он не выполнил свое обещание. Вместо этого я позвонила деду, отцу мамы, в Алабаму. Он всю свою жизнь был наездником и коннозаводчиком. Мы проговорили о Леди битый час. Он задавал мне один вопрос за другим, и к концу разговора твердо убедился, что настало время оборвать ее жизнь. Я сказала ему, что возьму на размышление ночь. На следующее утро телефон зазвонил почти сразу же после рассвета.
Это был дедушка, но он позвонил не для того, чтоб пожелать счастливого Рождества. Он звонил, чтобы побудить меня действовать немедленно. Позволить Леди умирать естественно — это жестоко и негуманно, настаивал он, и я понимала, что он прав. Я также понимала, что именно мне придется позаботиться о том, чтобы это было сделано. У меня не было денег, чтобы заплатить ветеринару, который мог приехать и сделать ей смертельную инъекцию, и даже если бы были, сомнительно, что он потащился бы к нам в Рождество. Дед в мельчайших подробностях объяснил мне, как застрелить лошадь. Когда я сказала ему, что при мысли об этом меня бросает в дрожь, он уверил, что именно так это и делалось с незапамятных времен. А еще меня беспокоило, что делать с телом Леди. Земля промерзла настолько глубоко, что похоронить ее было невозможно.
— Оставь ее так, — велел он. — Койоты ее утащат.
— Что, вот что мне делать?! — плача, кричала я Полу после того, как повесила трубку. Мы тогда этого не знали, но это было наше последнее совместное Рождество. Всего через пару месяцев я расскажу ему о своей неверности, и он съедет от меня. К тому времени как Рождество наступит снова, мы уже будем обсуждать развод.
— Делай то, что считаешь правильным, — сказал он в то рождественское утро. Мы сидели за кухонным столом — каждая его трещинка и бороздка были знакомы мне, и все же казалось, будто я так далеко от дома, что дальше и быть не может; одна, дрейфую на плавучей льдине.