Дикая
Шрифт:
Я могла бы поймать попутку и поехать дальше к северу, туда, где горы были свободны от снега. Это было безопасно. Это было разумно. Вероятно, именно так и следовало сделать. Но ничто во мне не желало так поступать.
Я шагала, как приговоренная к этой тропе, и продвижение мое было обескураживающе медленным. По большей части я проходила около 3 километров в час в обычные дни, но в снегу все было иначе: медленнее и с меньшей уверенностью. Я думала, что хватит шести дней, чтобы добраться до Белден-Тауна. Но когда я упаковывала в рюкзак еду на шесть дней, я и представления не имела, что меня ждет. О шести днях в таких условиях не шло и речи, и не только из-за физической трудности продвижения по снегу. Каждый шаг был рассчитанной попыткой оставаться приблизительно на тропе — по крайней мере, я так надеялась. С картой и компасом в руке я пыталась припомнить все, что могла, из книжки «Как не заблудиться», которую сожгла давным-давно. Многие из этих методов — триангуляция, перекрестное пеленгование,
Я думала, что хватит шести дней, чтобы добраться до Белден-Тауна. Но когда я упаковывала в рюкзак еду на шесть дней, то и представления не имела, что меня ждет.
Я гадала и снова гадала, вымеряя, считая, останавливаясь, вычисляя и снова считая, прежде чем поверить в то, что полагала истинным. К счастью, на этом отрезке маршрута нашлось немало примет, он был весь изрезан пиками и утесами, озерами и прудами, которые часто были видны с тропы. Меня преследовало то же ощущение, которое появилось с самого начала, когда я вступила в пределы Сьерра-Невады на ее южной оконечности, — словно я взгромоздилась на возвышение над всем миром, и сверху мне видно очень многое. Я шла от гребня к гребню, ощущая облегчение, когда мне удавалось заметить прогалину, где солнце растопило весь снег; дрожа от радости, когда мне удавалось идентифицировать водный источник или какое-то особенное скальное образование, соответствовавшее изображению на карте или описанию в путеводителе. В эти моменты я чувствовала себя сильной и спокойной. А какой-нибудь миг спустя, снова остановившись, чтобы поправить рюкзак, я думала, что совершила огромную глупость, решив идти дальше. Я проходила мимо деревьев, которые казались угрожающе знакомыми, будто я уже проходила мимо них час назад. Открывавшиеся мне широкие виды гор не так уж сильно отличались от прежних панорам. Я сканировала землю, ища чьи-нибудь следы, надеясь, что меня успокоит хотя бы малейший признак присутствия другого человеческого существа. Но ни одного так и не увидела. Мне попадались только следы животных — плавные зигзаги кроликов или скачущие треугольники, оставленные, казалось, дикобразами или енотами. Воздух то оживал от порыва ветра, хлещущего по деревьям, то совершенно замирал, поскольку все звуки поглощал снег. Все вокруг, кроме меня самой, казалось совершенно уверенным в себе. Еще бы! Небу-то не приходилось думать, где оно есть.
— Э-ге-гей! — периодически кричала я, всякий раз зная, что никто не ответит. Но мне нужно было услышать хоть какой-нибудь голос, пусть даже свой собственный. Мой голос спасет меня от того, чтобы затеряться в этом снежном безлюдье навсегда…
Пока я шла, в голове моей крутились обрывки мелодий, все то же микстейп-радио. Иногда его прерывал голос Пола, говорящий мне, какая глупость с моей стороны идти по такому снегу в одиночку. Он был бы тем, кто сделал бы все, что надо, если бы я действительно не вернулась. Несмотря на наш развод, он по-прежнему оставался моим самым близким родственником. По крайней мере, единственным достаточно организованным, чтобы взять на себя такую ответственность. Я вспомнила, как он разносил меня в пух и прах, когда мы ехали из Портленда в Миннеаполис, после того как прошлой осенью он вырвал меня из объятий героина и Джо. «Ты понимаешь, что могла умереть? — говорил он с отвращением, словно наполовину желал, чтобы я действительно умерла и он оказался прав. — Всякий раз как ты вводишь себе героин, ты словно играешь в русскую рулетку. Ты приставляешь пистолет к голове и нажимаешь спусковой крючок. Ты не знаешь, в какой момент в стволе окажется пуля».
Сказать в свою защиту было нечего. Он был прав, хотя в то время мне так не казалось.
Мне нужно было слышать хоть какой-нибудь голос, пусть даже свой собственный. Мой голос спасет меня от того, чтобы затеряться в этом снежном безлюдье навсегда.
Но идти по пути, который я прокладывала сама, надеясь, что это МТХ, было не то же самое, что колоть себе героин. Спусковой крючок, который я нажимала, ступая по снегу, заставлял меня осознавать свои чувства острее, чем когда-либо прежде. Как бы неуверенно я ни продвигалась вперед, я чувствовала себя правой в своем упрямстве, словно само по себе усилие что-то означало. Может быть, одно только присутствие посреди неоскверненной красоты
То мрачная, то ликующая, я шла, вдыхая холодный воздух. Солнце сверкало, пробиваясь сквозь ветви деревьев, отражалось от снега, слепило глаза, несмотря на то что я надела темные очки. Каким бы вездесущим ни был снег, я чувствовала, как он исчезает, неощутимо тает в эту самую минуту вокруг меня. И он казался таким же живым в своем умирании, каким бывает пчелиный улей в своей жизни. Порой я проходила участки, где слышала журчание, словно под снегом, невидимая, бежала вода. В других местах огромные влажные сугробы обваливались с древесных ветвей.
На третий день после выхода из Сьерра-Сити, сидя сгорбившись возле открытого входа в палатку и врачуя свои покрытые мозолями ноги, я сообразила, что вчера, оказывается, было Четвертое июля. Тот факт, что я живо представляла себе, чем занимаются сейчас без меня не только мои друзья, но и добрая доля населения Соединенных Штатов, заставил еще острее почувствовать свое отчуждение. Несомненно, у них там вечеринки и парады, они обгорают на солнце и жгут фейерверки, пока я одна здесь, в этом холоде. На мгновение я увидела себя со стороны и сверху — крохотную точку на фоне огромной массы зеленого и белого, не более и не менее значимую, чем любая из безымянных птах на деревьях. Здесь могло быть четвертое июля или десятое декабря. Эти горы дней не считают.
На следующее утро я шла по снегу несколько часов и наконец вышла на прогалину, на которой лежало огромное поваленное дерево. На его стволе не было ни снега, ни ветвей. Я сбросила рюкзак и вскарабкалась на ствол, оцарапавший меня шершавой корой. Вытащила из рюкзака пару полосок вяленой говядины и уселась, запивая ее водой из бутылки. Вскоре краем глаза я заметила рыжее пятнышко: на полянку, неслышно переставляя лапы по снегу, выходил лис. Он смотрел прямо перед собой, не глядя на меня, казалось, даже не сознавая, что я здесь. Когда лис оказался прямо передо мной, может быть, метрах в трех, он остановился, повернул голову и миролюбиво посмотрел в мою сторону, не встречаясь со мной глазами, но принюхиваясь. Он был одновременно похож и на кошку, и на собаку: мордочка заостренная и компактная, тело напряженное и бдительное.
Сердце мое понеслось вскачь, но я сидела совершенно неподвижно, борясь с желанием поджать ноги и прыгнуть за дерево, чтобы защититься. Я не знала, что лис сделает дальше. Я не думала, что он как-то навредит мне, хотя был вполне способен это сделать. В холке он едва доходил мне до колена, но сила его была очевидна, красота ослепительна, а его превосходство надо мной ясно читалось в каждой его чистейшей шерстинке. Он мог бы прыгнуть на меня в мгновение ока. Это был его мир. Он излучал такую же безмятежную уверенность, как и небо.
На мгновение я увидела себя со стороны и сверху — крохотную точку на фоне огромной массы зеленого и белого. Здесь могло быть четвертое июля или десятое декабря. Эти горы дней не считают.
— Лис, — прошептала я как можно тише, словно, называя его по имени, могла одновременно защитить себя от него и подманить поближе. Он чуть приподнял свою точеную голову, но остался стоять где стоял. И еще несколько секунд изучал меня, прежде чем беспечно отвернуться и продолжить свою прогулку через полянку и дальше, в заросли.
— Вернись, — негромко позвала я, а потом внезапно завопила: — Мама! Мама! Мама! МАМА!
Я и представить себе не могла, что это слово слетит с моего языка, пока это не произошло.
А потом, так же внезапно, я умолкла, обессиленная.
На следующее утро я добрела до дороги. Несколько раз за предшествующие дни я пересекала другие, меньшие, грубые колеи, оставленные внедорожниками, но они были похоронены под снегом, и ни одна из них не была такой широкой и явной, как эта. Увидев ее, я едва не рухнула на колени от облегчения. С красотой снежных вершин ничто не могло сравниться, но дорога была моей родственницей. Если это была та самая дорога, про которую я думала, то просто дойти до нее уже было победой. Это означало, что я не отклонилась от МТХ. Это также означало, что в обоих направлениях по ней в нескольких километрах отсюда есть города. Я могла повернуть вправо или влево, пойти по ней — и выйти в тот вариант начала июля, к которому привыкла и который имел для меня смысл. Я сняла рюкзак, присела на зернистый холмик снега, размышляя, что делать дальше. Если я была действительно там, где предполагала, то я прошла 70 километров за четыре дня, то есть с тех пор как вышла из Сьерра-Сити. Впрочем, в реальности, вероятно, я прошла намного больше, учитывая мои жалкие навыки обращения с картой и компасом. До Белден-Тауна было еще 88,5 маршрутных километра, в основном покрытых снегом. Об этом едва ли стоило думать. В моем рюкзаке осталось пищи всего на пару дней. Пойди я дальше, мне просто не хватило бы еды. И я пошла вниз по дороге в сторону городка под названием Квинси.