Дикие лошади

Фрэнсис Дик

– Я, черт бы все это побрал! Около трех часов дня я поехал забрать свою записную книжку, которую оставил на кухне у Доротеи прошлой ночью. Я снова заехал за ключом к ее подруге Бетти, но Бетти сказала, что ключа у нее больше нет, потому что сегодня рано утром она отдала его Полу. Я перешел через дорогу к дому Доротеи и позвонил в дверь – будь проклято это тихое «динь-дон», – но никто не открыл, поэтому я обошел дом и подергал кухонную дверь, и она оказалась открытой. – Он помолчал. – Пол лежал в холле почти на том же самом месте, где Бетти нашла Доротею. Хотя

крови не было. Он умер мгновенно и был мертв уже несколько часов. Он был убит большим кухонным ножом, возможно, взятым в этом же доме. Нож остался в теле, он был вогнан глубоко в грудную клетку сзади и сбоку, почти под самым правым локтем…

– Робби!.. – промолвил я; язык мне не повиновался.

– Да. Почти в то же самое место, что и у вас. Рукоять торчала наружу. Обычная рукоять кухонного ножа, ничего особенного. Не «Гнев». Я позвонил в полицию, и они продержали меня под стражей в этом доме до вечера, но я не смог сказать им, зачем Пол пришел сюда. Откуда мне было знать? Я не мог сказать им ничего, кроме того, что, судя по всему, нож достиг сердца и вызвал его остановку.

Я прочистил горло.

– Вы не сказали им… обо мне?

– Нет. Вы ведь не хотели этого?

– Не хотел.

– Но теперь все иначе, – с сомнением сказал он.

– Не все, если, конечно, полиция найдет убийцу Пола.

– У меня создалось впечатление, что они не знают, где искать. Однако они собираются проводить расследование. Вам лучше быть готовым к этому, потому что вы были в этом доме после того, как случилось нападение на Доротею, и у них есть ваши отпечатки пальцев.

– Верно, есть. – Я немного подумал и спросил: – Это нарушение закона – не сообщать, что тебя пырнули ножом?

– По правде сказать, я не знаю, – ответил Робби, – но зато я знаю, что нарушение закона – иметь при себе в общественном месте такой нож, как «Гнев», а именно это сделал О'Хара, когда вы двое забрали этот нож с собой прошлой ночью. Он может быть привлечен к ответственности и посажен на шесть месяцев.

– Вы шутите?

– Ничуть. Сейчас действуют строгие законы касательно ношения опасного для жизни оружия, а представить себе что-либо более опасное, чем «Гнев», трудно.

– Забудьте, что вы вообще видели его.

– Постараюсь.

Накануне вечером мы замели следы в кухне, побросав защитные жилеты, мою рубашку, свитер и использованные медицинские принадлежности в мешок для мусора; мешок мы взяли с собой и при первом же удобном случае отнесли его к куче таких же мешков на задворках «Бедфорд Лодж», откуда специальная машина ежедневно вывозила отходы и пустые бутылки.

На прощание Робби снова сказал, что он велит медсестрам пропустить меня к Доротее, и попросил позже позвонить ему еще раз.

Пообещав это, я распрощался с ним и набрал номер профессора Мередита Дерри, который, к моему облегчению, подошел к телефону и дал согласие уделить полчаса на исследование ножа, особенно если я заплачу ему как консультанту положенный гонорар.

– Конечно, – охотно согласился я. – Двойной, если проведете исследование сегодня вечером.

– Приезжайте

в любое время, – сказал профессор и сообщил мне адрес вместе с указанием, как проехать.

Горе Доротеи было столь глубоким и сокрушительным, что я испугался. Едва она увидела меня, как из ее глаз потекли слезы, бесконечные безмолвные слезы, без рыданий или стонов: это была уже не боль, а безграничная скорбь, скорбь как по прошлым, так и по нынешним потерям.

Я ненадолго приобнял ее, а потом просто взял ее руку и сидел так, пока она не нашарила другой рукой лежавший на кровати платок и не утерла нос.

– Томас…

– Да, я знаю. Мне так жаль.

– Он хотел мне только хорошего. Он был добрым сыном.

– Да, – ответил я.

– Я не всегда понимала его…

– Не вините себя, – сказал я.

– Но я виню. Я ничего не могу поделать. Я должна была позволить ему увезти меня сразу же после смерти Валентина.

– Нет, – сказал я. – Перестаньте, милая Доротея. Вы ни в чем не виноваты.

– Но почему? Почему кому-то понадобилось убивать моего Пола?

– Полиция выяснит это.

– Я не могу перенести это. – Снова потекли слезы, не давая ей говорить.

Я вышел из палаты и попросил медсестер, чтобы Доротее дали успокоительное. Ей уже давали, и больше нельзя без разрешения врача, ответили они.

– Тогда спросите у доктора, – раздраженно потребовал я. – Ее сын убит. Она чувствует себя виноватой в этом.

– Виноватой? Почему?

Это было слишком трудно объяснить.

– К утру ей будет очень плохо, если вы не сделаете что-нибудь.

Я вернулся к Доротее, думая, что зря потратил на них слова, но десять минут спустя в палату быстрым шагом вошла одна из медсестер и сделала Доротее укол, от которого та почти тут же уснула.

– Это удовлетворит вас? – спросила меня медсестра с оттенком сарказма.

– Как нельзя лучше.

Я покинул больницу и помог своему шоферу отыскать дорогу к дому профессора Дерри. За вечернюю работу водителю платили полторы ставки, и он сказал, что не будет торопить меня с возвращением домой.

Ушедший на пенсию профессор Дерри отнюдь не купался в роскоши. Жил он на первом этаже многоэтажного дома, поделенного по горизонтали на множество квартир. Сам он, как оказалось, занимал квартиру, состоявшую из рабочего кабинета, спальни, ванной и кухоньки в отделенном ширмой алькове; все было маленьким и мрачным из-за обилия темного дерева, этакая келья ученого старца, живущего на скудные средства.

Профессор был сед, сутул и хрупок, но его глаза и его мышление были пронзительно ясными. Он жестом пригласил меня в свой кабинет, усадил на деревянный стул с подлокотниками и спросил, чем может быть полезен.

– Я пришел за сведениями о ножах.

– Да-да, – перебил он, – вы это сказали по телефону.

Я оглянулся, но в комнате телефона не увидел. Телефон – платный – был установлен в подъезде, и профессор делил его с верхними жильцами.

Я спросил:

– Если я покажу вам изображение ножа, сможете ли вы рассказать мне о нем?