Дикие пчелы
Шрифт:
Рачкин как-то боком пошел за Бережновым, осторожно обходил стулья, старался не греметь своей саблей. Он лишний раз убедился, насколько сильна эта братия и страшен ее наставник. Ужаснулся: ведь убьют и никто не узнает.
– Кто стрелял Тарабанова? – спросил Рачкин, когда выпили по жбану медовухи.
– На кого пал жребий, те и стреляли. Да и зачем вам знать? Меньше знаешь – голова не болит. И больше не пытай, спросят сверху, так и скажи, мол, сгинул в тайге.
– Я сына его спрошу.
– Пустое, он тоже не скажет, жить
– Скажи, Степан Алексеевич, только честно, случись, твой сын пошел бы против тебя, что бы ты сделал?
– Он уже идет против меня, но ничего сделать не могу, ибо он прав, правду ищет.
– А если я предам тебя, если раскрою тайны вашей братии?
– Тебе свинцом глотку залью.
– Слушай, а ить Безродный супротив тебя – пичуга.
– Не пичуга, а мошка, гнус, не боле. Почему я служу вам? Чтобы иметь две власти. Царь опустил вожжи, дал нам продых. Не боись, ежели мы наберем силу, а мы ее наберем, то и царю дадим под зад. Власть царя – власть антихриста. Вот говорю тебе это и не боюсь, вякнешь кому – сгинешь. Пей, однова человек живет, про тот свет мы не знаем.
– Слушай, Степан Алексеевич, ты веришь в бога?
– Заковыристый вопросик. Верю ли? Макар перестал верить – что из этого вышло? Остался к концу жизни один. Брошу я верить – отринут меня наши. А без власти я не могу. Чтобы властвовать – надо верить, не веришь, а верь. В моем деле все хорошо, что работает на меня. Даже пристав Рачкин. Безродный – дурак, он боялся пристава Баулина, а ты будешь бояться меня. Я зацепил тебя на крючок. Мой ты по гроб жизни. Пей!
– Страшный ты вожак своей стаи, пострашней будешь Черного Дьявола.
– Все мы дьяволы, а ежели будем ангелами, каким был Макар Булавин, то вмиг стопчут. Только дьявол может верховодить людом. Ангелы для молитвы хороши, а для дела – пустые души. Дьяволов мы чаще можем видеть подле себя, а вот ангелов редко. Таким был Макар Булавин, теперича покажи мне другого. Не можешь? То-то. Пей. Так и уговоримся, что бы там ни пришло свыше, что бы тебе ни сказали доглядчики твои, как Красильников и Селедкин, ты должен оповещать меня. Эти хлюсты работают ладно: тебе и мне доносят. Ха-ха-ха! Кого захотел совести, Степана Бережнова! Безродный хотел построить мраморный дворец в тайге, Тарабанов – стать купцом и отринуться от нас, рвется в богатеи Андрей Силов. Дураки они. Не с того конца ниточку тянут. Я хочу быть царем этого края. Внял? А ты будешь стоять у меня на часах.
– Погоди, погоди, да ты ошалел! – возмутился Рачкин.
– Поздно теперича кричать о крамоле. Ты заодно со мной. Счас я буду стягивать сюда своих братьев и сестер, большевики сделают заварушку, а мы под шумок с помощью кое-кого и оттяпаем этот кусочек
– Эк, куда тебя хватило.
– Куда надо. Пей. Но помни, что ежели хоть одно слово вырвется из твоего рта – смерть! Везде и всюду трынди, что Бережнов верный слуга царя и отечества. Пей! – уже по-царски приказал Бережнов Рачкину. – Пей, в новом государстве я сделаю тебя виночерпием. Верить тебе можно.
Пил Рачкин, а на душе холодок, под сердцем страх.
В деревне гнетущая тишина. У каждого на душе камень. Своего убили как-никак, хоть и вражина, кровоядец.
Исак Ксенофонтович Лагутин, словно бы оправдываясь, говорил:
– Тарабанов стал похож на медведя-людоеда. Таких медведей надо сразу убивать. Им нет места на земле. Ты, Журавушка, не нудись, пал жребий на тебя, знать, судьба. Не от беса то, а от бога. Праведно убили.
– Но бывает и от беса, – заговорил Алексей Сонин. Он тоже стрелял в Тарабанова.
Пришла ночь, хмарная, ветреная. А с ночью сны. Роман, как наяву, видел жуткую картину расстрела. Карп Тарабанов молил своих, ползал на коленях, на животе, клялся, божился, землю ел, что больше никого не тронет. Журавушка, как и все, кому выпал жребий стрелять в убийцу, медленно поднимал винтовку, жал на спуск, но выстрела не было. Тарабанов, косматый, глаза вылезли из орбит, все полз и полз к нему. Орал: «Не стреляйте! Все деньги, что нажил грабежом, отдам братии! Ослобоните!» «Бог тебя ослобонит», – крестил Тарабанова Журавушка и все давил и давил на спусковой крючок. Вроде как и не было выстрела, но Тарабанов упал, тридцать пуль изрешетили его грудь, со спины летели тряпки, будто Тарабанов был набит тряпками. На мужа бросилась Тарабаниха: он застрял в могиле, и она пинала его, толкала в могилу.
Устин открыл глаза. Ровный свет семилинейной лампы освещал лазарет. Круто повернул голову, резкая боль враз затмила глаза. Лежал, старался не двигаться. Боль прошла. Услышал шепот:
– Устин, спаситель мой, ты шибко не двигайся. У тебя ранена голова.
Медленно повернулся на шепот, увидел женщину с глазами испуганной косули, она высоко сидела на подушках.
– Ты кто? Но ведь мы видели парня, а ты…
– Видели парня, а оказалась баба. Откуда? Я жена Безродного. Знавали ли такого?
Устин резко дернулся, что-то крикнул и тут же потерял сознание. Очнулся от того, что кто-то смачивал его губы водой. Увидел Груню, хотел оттолкнуть ее от себя, но был слаб, и руки ему не повиновались, прошипел:
– Уйди от меня, кровоядица! Убийцы! Будьте вы прокляты!
– Ты погоди ругать меня. Убийцей был Безродный, а не я.
– Все вы одного поля ягода.
– Тихо, баба Катя идет, попрыгаю на свою койку.
Баба Катя тронула рукой горячий лоб Устина, поправила одеяло на Груне, сотворила молитву, прошептала: