Дикие пчелы
Шрифт:
– Возьми меня к себе. Буду ноги мыть и воду опосля пить. Люб ты мне. Оба в силе, оба в красоте. За одну твою бородищу пошла бы в ад.
– Да ить ты моложе меня на двадцать пять годов?
– Я молода, а ты сильный, потянули бы одну упряжь. Возьми! Перекрещусь в вашу веру. Наряжусь в цветастый сарафан, миловать буду, целовать буду.
И заметался Степан, как волк, пойманный в капкан. Никто никогда так его не миловал, не ласкал. Меланья, та и целует-то, молитву сотворя, будто срамное дело творит. Кряхтел, плевался с досады, что не может вот так, как Сонин, жить. Наставник. С него братия берет пример.
А когда село солнце, тайком нырнул под красный фонарь и забылся в теплой ласке. Ловил до утра купленные поцелуи. Обнимал проданное тело. Грех и маета.
Утром снова встретил его Сонин, который нарочно стоял в прихожей. Бережнов достал две золотые пятерки, сунул ему, сказал:
– Молчи! Ох и сладка, язва! – тонко хихикнул.
– Купить хочешь? Не продаюсь. Пошли в кабак, просадим эту деньгу.
Ели, пили, забыли про торги. Сонин пел похабные песни, куражился перед кабатчиком. Сорвались мужики, как резвые кони с коновязи, и теперь взбрыкивают. Долго им придется отмаливать грехи.
– Не буду отмаливать. Любовное дело не грех. Это люд его выдумал. Убить человека – грех, украсть – грех. Пей, Ляксеич, и пойдем к бабам. Я человек непонятный, бога чуток боюсь, а самого на грехи тянет, как ворону на падаль. Не могу сказать, от ча такое? Эй, нищий, поди сюда, на рупь да помолись за мою грешную душу. А потом, Ляксеич, жизни-то отмерено с гулькин нос, потому жить надыть во всю ширь, со всего плеча. Не успеешь нагрешить, как уж пора умирать. Хочу и буду жить по велению сердца, а не по велению бога. Хочу воли, свободы! Пью за свободу! И не боюсь я ни бога, ни царя. Все они одним миром мазаны.
– Энто зря, зря не боишься бога-то. Царя – куда ни шло, а бога надыть бояться. Мало ли что? – осторожничал Бережное.
– Думаешь, бог меня держит в узде? Нет, ты держишь, ваша братия. Ты во сто раз богаче меня, но во столько же раз беднее. Нас смиряешь, себя смиряешь, а плоть-то не смиришь. Вот и ты стал блудником.
– Но ить я… ить она мне ндравится.
– Э, не виноваться. Мне баба без нраву не нужна. С того и любишь, что по нраву. Ить все подохнем! А меня, меня дажить можете хоронить без гроба, как похоронили Тарабанова. Плевать! Там пусто. Здесь жисть, здесь земная радость. Мне бы еще бабу Журавлева изведать, тогда и помирать можно. За одну ласку ба десяток бочек меду откатил.
…В деревне знали, что Сонин влюблен в Варвару. А Мефодий Журавлев спал и во сне видел его жеребца Коршуна. У этого коня, как говорил Сонин, два сердца. Он мог бежать десятки верст, не зная усталости. А резвей его не было в краю. За Коршуна купцы давали и пять, и десять тысяч рублей. Сонин не продавал. Зачем ему деньги? Он на скачках брал не меньше, да и гордость стоила тех денег. Вот Устину Бережнову он всегда мог дать Коршуна на разминку, посадить в бега вместо себя. Коршун любил Устина, а Устин его и того больше. Устин, как Алексей, никогда не брал в руки плети, если ехал на Коршуне. Стоило пощекотать за ушами, как Коршун вытягивался в струну и летел вольной птицей над землей. Распластается, не даст себя никому обогнать. Стоит трижды просвистеть Устину, как Коршун тут как тут. Коршун
Года два назад, осенью, сидели мужики на бревнах под окнами Сонина – у него всегда у дома валялись бревна, лузгали семечки, лениво перебрасывались словами. Искали зацепку, чтобы начать причащаться к медовухе. А тут и скажи Мефодий Журавлев:
– Эх, продал бы ты мне Коршуна, ничего бы боле в жизни не надо.
– То так, баба у тебя первая на деревне, еще бы коня – и все. Придется продать, мужик изнывает.
– Продай, Степаныч!
– Продаю, так и быть, давно ты мне проходу не даешь.
– Сколько? Счас кубышку растрясу!
– Сколько? Да даром, два рубля золотишком.
– Ты ошалел! Такому коню цена пять тышш! Окстись! – зашумели мужики. – А може, запалил жеребца, може, опоил?
– Ха, можно проверить. Мефодий, ты красивого араба купил – бег на десять верст, и мой Коршун того араба оставит на три версты позади. Ну, по рукам, Мефодий, спор на три бочки медовухи по пять ведер. Разбивайте, мужики!
Тут же и устроили бега. Коршуна повел Устий, араба – Журавушка. Но где там – за десять верст бега Коршун оставил араба позади больше чем на три версты.
– Хорош конь! Молодец! – трепали мужики Коршуна по холке.
– Что конь, это Устин молодец! – усмехнулся Сонин. – Срослись с Коршуном, вот и оставили с носом араба. Гони медовуху, дружище.
– Так сколько за коня-то? – суетился Журавлев.
– Два рубля золотишком и бабу твою на три ночки.
Грохнули мужики, схватились за бока, закатились в смехе. Все знали, как ревнует Варвару Мефодий, без него она ни шагу не сделает за ограду. Не любит, когда мужики таращат глаза на его красавицу: стройна, росла, походка мягкая, лицо чистое, глазищи готовы весь мир обнять, а губы будто переспелые яблоки – тронь и брызнут соком. И хитрющая улыбка, которая будто говорила: «Нате, я вся тут. Мефодий кто, Мефодий – теленок. Мне бы мужика посильней да ночку потемней…»
При виде Варвары мужики только покрякивали да чесали затылки. А Алешка Сонин ей в глаза говорил: «Эко, какие телеса тебе бог отвалил. А ить грешно, Варварушка, мужиков дразнить. На сеновальчик – и тышша твоих…» – «Не пойдет, Алешка, умрешь от моей ласки, оставишь бабу Катю вдовой. Да и жидок ты, поди мой-то кузнец глыбаст, клешаст. А ты – недородок… Мне бы кого посильнее…»
Вспыхнул Мефодий, сжал кулачищи, но сдержался. Молча прикатил три бочки медовухи на полянку, и началась шумная и разухабистая пьянка. Упилась вся деревня. Потом мужики боролись. Любит русский мужик силой помериться, но Фотей всех положил на лопатки.
Фотей и Евсей Бережновы едва нашли своего брата. Вытряхнули его, голенького, из постели продажной девки, поставили на ноги, а Фотей так жамкнул брата, что у Степана глаза из орбит полезли.
– Так вот ты чем тута занят? Прелюбодействуешь! А что над нами творишь? Спасибо Алексею Сонину, встретили его дорогой, он нам на ухо шепнул, где тя искать. Прознай про то люди, то в лоскуты бы тебя порвали. Никто не пикни, а сам!.. – рычал зверем Фотей.
– Всю эту богадельню разнесем! – ревел Евсей. Вырвал прут из железной койки, связал его узлом и швырнул в угол. – Вот так же тебя свяжут. А ты брысь отселева! – рявкнул на чернявочку.