Дикий голубь

Курин Юрий

Не сдержался и я, чтобы не засмеяться заодно и с ними, расшевелив одубевшую от напряжения грудную клетку; разряженные на секунду нервные клетки покрылись капельками испарины и стекая, щекотали взбухшие струны на шее, животе и щиколотке.

Смех продолжался ещё некоторое время. Смешинка прыгала то на одного, то на другого, то дальше по кругу. Невидимая нить, самым необычным образом связывала нашу компанию и я видел так красный и зелёный цвета. О таком я не рассказываю никому, потому что другим такое недоступно. Не то, ещё и посчитают больным. Ещё где-то путается жёлтый – его я не могу уловить глазом, так как он ведёт себя словно непоседливый ребёнок. Попытки обуздать неуравновешенный колор, не привели

ни к чему плохому. Только отсутствие синего могло добавить тепла, но оно точно где-то присутствует, и… после чего я снова спросил у ребят.

–Так где ж так наработались, парни?– может мне и плевать на то, где, а главное как и за что они наработались. Нет! Просто спросил.

–У-у-у, брат,– протянул грустно Вова всё ещё смеющимся, широко открытым ртом; он вытер потной рукой прослезившиеся от смеха глаза, размазав их по лицу и добавил,– дед Иван умер. Всё, ушёл! Ему копали могилу.

Слово "умер", при любом его упоминании у меня вызывает скорбь – скорбь даже по неодушевлённому предмету, окончившее своё существование.

–Глубоко копали,– подал голос Гришка Сивокозов в подтверждение слов Вовки. Он сначала поднял руку вверх, показывая глубину могилы. Видя, что это никого не впечатлило, небрежно провёл себе по голове и по лицу, и от заторможенности, от которой ему тоже было сложно говорить, слова вываливались словно как уже переработанные, пережёванные,– все силы там оставили. Вот, только немощи свои домой несём,– указывая на своё тело обеими руками говорил он. Так ему казалось, что он говорит серьёзно, но чернота лица, которая в двадцать покрывает опытного алкоголика вряд ли может говорить что-нибудь серьёзное, если конечно это лицо не лауреат какой-нибудь престижной премии и оно бухает от творческого кризиса.

–Да ты что!– удивился я. С моего лица сразу исчезла улыбка и я тут же стал вспоминать покойного.

Дед Иван был самым пожилым жителем нашей станицы. По одним данным ему было где-то около ста лет, по другим источникам он уже пересёк вековой рубеж. Всю свою жизнь дед Иван, а если быть точнее, то Иван Демьянович Степанов, прослужил лесником в местном лесхозе. Может он и прожил столько много лет, потому что у него работа была такая, экологически чистая – всегда на свежем воздухе и почти всегда пешком.

Не помню откуда, но мне был известен такой случай из его жизни: как-то делал он обход вверенной ему территории и застукал на месте преступления "чёрных" рубщиков. Дуб валили на стройматериал. В те годы Дед Иван обладал богатырской силой, несмотря на свой невзрачный вид и нераздумывая, один пошёл на преступников. Подробности стычки мне не известны, но дело кончилось тем, что лесник привёз всю бригаду в отделение милиции, связанных по-рукам и ногам. Но порубленный дуб оказался никому не нужен – ни лесхозу, ни другим лесным хозяйствам. Бросать лес дед Иван не хотел и поэтому запряг своего тяжеловоза в телегу и доставил дубок к себе домой. Обтесал его, обстругал и сложил аккуратно на чердак сохнуть. По прошествии около десятка лет, когда дед вышел на пенсию, чтобы лес даром не пропал, изготовил он себе из него… гроб. Как всем говорил для себя, и убрал опять на чердак ждать своего часа. Остаток он раздал, а часть пошли на домашнюю мебель.

Многие тогда говорили, что дед умом тронулся, и приготовленный им гроб только ускорит его же кончину. Однако старик жил, а те кто на него наговаривал, давно уж покоится.

И пролежал гроб, ни много ни мало, больше сорока лет.

Сколько я помню его, а жил дед Иван всегда один. Ухаживали за ним поочереди его бабки соседки, которые и по годам, годились ему в дочери, а то и во внучки. Помогали ему чем могли, ну и всё такое. Одна даже к нему в жёны набивалась, но дед жил отшельником. От этих же бабок было известно, что у него уже и внуки все померли,

а правнуки к нему никогда не приезжали и знаться с ним, не знались.

От такого известия моя печаль окрасилась в серое, с пёстрым в катушку коричневым. Старик был для нашей станицы своего рода достопримечательностью. И хоть я не коренной житель, за то время, что я тут живу, прикипел к деду как к родному. Он почти всегда сидел на скамейке у своего двора, провожая каждого прохожего своим грустным взглядом, но приветливо улыбающимся. Зелёная фуражка лесника всегда была на нём как приросший член тела.

Интересно мне было бы взглянуть на нынешнюю жизнь его глазами; пережив несколько эпох, в том числе войну, голод, Советскую власть и перестройку – как он воспринимает сегодняшний мир, как многослойность отложенных в нём времён, влияет на мировозрение, с высоты таких лет. И глядя на несколько десятилетий назад, что он думал о людях, окружающих его теперь; каким народ был, к примеру, перед войной и в послевоенное время, в добавок в сравнении с нынешним. Я уверен, что человек с таким долголетним опытом жизни, с лёгкостью смог бы предсказать то, к чему приведёт страну нынешняя обстановка – если ни в конкретных цифрах, то хотя бы в обычных предположениях.

"… если к тому времени, он не сошёл с ума…"

"Что тебя так и тянет на чернуху?!"

"Ничего меня не тянет. Правда жизни, да и годы… Не двадцать же лет…"

"Не тридцать и не сорок! Не улавливаю мысли…"

"Да пошёл ты…"

А может ему вовсе не было никакого интереса до творившегося в мире; жил в своём уголке, в высоко огороженном пространстве. Выглядывал из-за него, когда ему что-нибудь было нужно. Может человек так и не познал того, над чем многие бьются и разбиваются. И такое же множество ищут ответа на простые, но в то же время сложные вопросы.

И начинаешь задумываться: "А нужно ли всё это?"

"Можно ведь просто жить…"

"Можно… Тогда зачем?!"

"Это о чём? Непонятно!"

"Вот и я о том же…"

–Так вот,– продолжал Вовка, совсем уже став серьёзным,– уже завтра надо деда похоронить, отнести гроб на кладбище, закапать, поставить крест. Но чует моё больное сердце, что нам не справиться,– при этом он руки приложил к левой стороне груди и прикрыл глаза.

"На что он рассчитывает,"– подумал я, представив себя с лопатой в руках.

Сказанное Вовкой, принял на себя и Гришка; рука его дрогнула, но только правая.

Сидящий на земле Вася предавался забвению; моргал постоянно глазами стараясь их усердно рассширить и упрямо боролся с одолевающим его пьяным сном. Он что-то бурчал себе под нос, пытаясь не поддержать разговор, а скорее ругаться. Ругался. Наблюдая за ним боковым зрением, я видел жизнь; как легко и просто, кто-то из двуногих особей, нарочно сокращает свою жизнь. Если не сказать – уничтожает.

Его уже никто не слушал и никто не замечал.

За разговором про деда Ивана, я и не заметил как с луга погнали домашний скот. Медленно поднимающийся клубок пыли двигался в сторону станицы, издавая протяжный мычащий гул, топот копыт и звон редких колокольчиков. Вонь немытых коровьих шкур и навозом, тянулась следом за клубком. Собравшийся станичный люд встречал своих скотинок и погонял ласковыми приговорами; Бурёнки, Рябушки, Ромашки, Василиски… Где-то в гущине, неподалёку, раздались хлёсткие щелчки кнута. Это местный пастух Степан, гнавший скот с пастбища; гордо восседая верхом на коне, Степан важно погонял коров и бычков, не оставляя без внимания ни одну скотинку. Он был коренным станичником, хорошим пастухом и добродушным парнем. Был лишь у него один маленький недостаток, изьян и, как бы мягче это сказать,– с головой иногда он бывает недружен. Из-за этого недуга и в школе не доучился, и в армии не служил, да и мужики с ним дружбу водить побаивались.