Дикий хмель
Шрифт:
Ноги не держали меня. Прислонилась к мокрому стволу березы и простояла не знаю сколько. По-прежнему моросил дождь. Стало холоднее. Почему-то хотелось, чтобы меня съели волки.
Окончательно продрогнув, пошла к дороге. Но дорога словно провалилась сквозь землю. Где-то далеко впереди лаяли собаки. Пошла к собакам...
Дорогу отыскала лишь к середине ночи. Часов у меня не было. Потому не могу сказать, сколько времени плутала по лесу. Куда вела дорога, я, конечно, не знала. Даже в какую сторону —
Дорога асфальтированная, но неширокая. С одной стороны лес, с другой поле. Движения никакого.
Постояла, вспомнила: когда ехали сюда, лес был справа. Значит, если эта та самая дорога, то на обратном пути лес должен быть по левую руку.
Где бы встретила рассвет, трудно представить. Но, видать, судьбе надоело меня испытывать, и она послала мне «фею» в лице могучей тетеньки — сержанта милиции. «Фея» ехала на мотоцикле. И прежде чем посадить меня в коляску, расспросила дотошливо: кто да что. Осветила фонариком мой фабричный пропуск. Что-то записала в свой блокнот. Потом она сказала, хорошо бы задрать мне юбку и всыпать ремнем по мягкому месту, да уж ладно — общественность разберется...
На окружной дороге «фея» остановила рефрижератор, везший овощи на базу у Северянина, и велела шоферу подвезти меня...
Я сказала:
— Спасибо, товарищ сержант.
Но она ничего не ответила. Предупредила улыбчивого шофера:
— Ты смотри не шути, я номер записала.
...Шофер дорогой не шутил.
— На тебя «телега» пришла, — шепнула озабоченно Люська, наклонившись ко мне. Моя машина барахлила, то и дело обрывала нитку, работа уезжала. И я сидела злая, хуже, чем цепная собака.
От Люськи несло тяжелым запахом табака, как от пепельницы. Глаза были припухшие, голос осевший. Она приболела. Или просто вчера вечером веселилась больше нормы.
— Какая «телега»? — не поняла я.
— Из милиции...
— Что из милиции? — внутри так все и оборвалось. Нога соскользнула с педали. Машина остановилась.
— Письмо из милиции пришло. Вот что. Ну и зараза этот Витя.
— Уйди, — сказала я Люське. Сказала зло. Упрямо повторила: — Уйди.
Люська скосила свои крашеные-перекрашеные глаза. Фыркнула. И, резко повернувшись, ушла к своему рабочему месту.
Тогда, в то морозное утро, я добралась в Ростокино только в шестом часу. Успела умыться да выпить стакан крепкого чая. Новое пальто — моя радость и гордость — было в таком виде, словно я носила его уже десять лет.
Поплакала. Посмотрела на себя в зеркало. Не узнала —
Люська на работу не вышла вообще. У нее почему-то легко поднималось давление. И она хорошо знала дорогу в поликлинику, где ей без всяких осложнений давали больничный лист.
Моя профессиональная неопытность не была в цехе тайной. Потому на место Люськи посадили Прасковью Яковлевну Крепильникову. Женщину в годах. Можно сказать, выросшую и состарившуюся на фабрике. Она работала, пожалуй, даже лучше Люськи. Хотя и Люська за машиной была неузнаваемой: про таких, наверное, в сказках говорят: мастерица-искусница.
В тот день Крепильникова работала и за меня и за себя. Я же в буквальном смысле спала на своем элегантном, вертящемся стуле. Уже не было злости ни на кого. Испарилась, будто вода на сковородке, досада. Хотелось спать, спать, спать...
— Наташка, да ты, кажить, приболела, — в голосе Крепильниковой мне чудится далекий гул, будто где-то в стороне едет трамвай и рельсы гудят под ним, гудят...
— Нет, нет, — говорю я, словно сквозь подушку. До того глухой у меня, неузнаваемый голос.
Напрягаюсь, видимо, взгляд мой становится более осмысленным, более обычным, потому что Прасковья Яковлевна говорит менее уверенно, чем полминуты назад. — Может, в медпункт пойдешь. Таблетку дадут.
— Нет. Я не умею глотать таблетки. Они тают у меня во рту. А после всегда горько.
— Ну, смотри, ну, смотри... Только аккуратнее строчку клади. Так и палец прошить недолго.
Пытаюсь улыбнуться:
— Не прошью, тетя Паша. Не прошью...
— Ну, смотри, — слышу я над собой, как заклинание: — Ну, смотри...
Смотрю, смотрю...
Сказать, что день показался мне долгим — все равно что не сказать ничего.
По дороге домой уснула в электричке. Контролеры разбудили возле Мытищ. Трое здоровых мужчин, наделенных властью штрафовать безбилетников и вообще унижать их всячески, гоняя из тамбура в тамбур.
Разбудили, требуют билет. Протягиваю сезонку. Хохочут, потому что сезонка только до Яузы.
— Старый трюк, — говорит один из контролеров, и его крупный пористый нос морщится, как у клоуна.
— Трюк? Что за трюк? — сонливость мешает мне схватывать чужие мысли на лету.
— Покупаете сезонку до ближайшей станции, а катите в Загорск.
— Какой Загорск? Я живу на Яузе.
— Уже Мытищи. Пройдемте, пройдемте.
— Никуда я не пойду. Я случайно... Я заснула.
— Спать нужно дома. Электричка — не поезд дальнего следования!
Пассажиры, сидящие на ближайших лавочках, поворачивают головы в нашу сторону. Контролеры вежливо, но крепко берут меня под руки. Встаю — ничего другого не остается.