Дикий мед

Первомайский Леонид Соломонович

— Ну, пошли? — сказал Кустов, затянувшись и выдохнув дым.

— Куда? Почему? — не поняла Варвара.

— Сгорела моя бригада, — сведенными в гримасу белыми губами громко прошептал Кустов, и Варвара увидела бездонную пустоту в его глазах. — Не видите, что сгорела?

Она тогда не поняла, что машины, которые вырвались из-за села и с ходу вступили в бой с немецкими танками, были уже не танками бригады Кустова, а из совсем новой танковой части, которая подошла как раз в то время, когда Кустов уже не надеялся на помощь и решил сгореть на поле боя, зная, что почти все его боевые машины и большинство людей погибли. Она не поняла и того, что все задание бригады Кустова состояло в том, чтобы выстоять под немецкой атакой те полтора-два часа, которые бригада и выстояла, что и высшее командование, которое

поставило его на этом рубеже, и сам Кустов, и все его танкисты знали это с первой минуты и что это знание не только не уменьшало их решимости выстоять, а, наоборот, увеличивало эту решимость. Каждый наперед знал свою судьбу и шел ей навстречу без колебаний, хоть солгал бы тот, кто сказал, что судьба эта казалась всем одинаково легкой. Возможно, если б каждый должен был в одиночку встретиться с ней, с судьбой бойца, который должен ценой своей жизни обескровить врага и дать возможность другим бойцам разгромить и уничтожить его, — возможно, не все нашли бы для этого достаточно сил в своем сердце. Но собранные вместе, объединенные чувством долга и любви, они уже не могли думать каждый о себе и о своей судьбе отдельно — у них была общая судьба, и идти навстречу этой общей судьбе, встречать и принимать ее, какой бы она ни была, им казалось не только легким, но и радостным.

— А что с ним… — начала было Варвара и не смогла закончить: она не знала, как зовут танкиста с обожженным лицом, с которым Кустов ходил навстречу немецким танкам.

— С кем? — коротко бросил Кустов.

— Он еще стихи пишет…

Кустов не взглянул на нее и не ответил.

7

На четырех танках, из которых один был серьезно поврежден и часто останавливался, они вернулись в лес, где стояли тылы бригады. Танкисты сидели на броне и часто курили. Никто ни слова не промолвил за всю дорогу. Они подставляли лица встречному ветру, расстегнули комбинезоны, сбросили шлемы. Солнце радовало их. Иногда кто-нибудь закрывал глаза и запрокидывал голову, поднимая подбородок, чтобы поймать как можно больше смягченных встречным ветром солнечных лучей — каждой клеточкой, каждой порой кожи. Иногда кто-нибудь осторожно заскорузлым пальцем смахивал с глаз выжатую ветром слезу. Один попробовал запеть, прочистил кашлем горло и начал: «Три танкиста, три веселых друга…» Кто-то невесело засмеялся, — он оглянулся и умолк.

На опушке Варвара спрыгнула с танка и пошла назад к дороге. Кустов догнал ее.

— Вы куда?

Варвара пожала плечами она и сама не знала куда: в корреспондентский хутор, в другую часть?

— Оставайтесь… Вы теперь наша,

Варвара осталась.

Солдатские штаны на ней были грязные, в пятнах мазута, на изорванной гимнастерке запеклась кровь. Кустов приказал выдать Варваре танкистский комбинезон. Майор Кваша неохотно выполнил его приказ.

Теперь уже этот лес был где-то очень далеко, в прошлом, как были в прошлом громадные костры пылающих танков на поле боя, и чердак крытой черным камышом избы, и Петриченко, который заставил ее прятаться под танком, и Савичев, который несмело, будто извиняясь, спрашивал ее: «Вам надо здесь быть?», и танкист с обожженным и заплатанным лицом, который не успел прочесть своих стихов… Очень много было у Варвары в прошлом — много дней, много лиц, много сердец, много потерь. Теперь были только плетенные из ивовой лозы прозрачные стены прохладной пуньки и новые друзья, которых она, казалось, знала всю жизнь, давно не видела и вот неожиданно встретила. Все они тут, и все молчат, и ей не надо слов, чтоб понимать их, и они ее тоже понимают.

Варвара поднялась на локте. Подполковник Кустов лежит с закрытыми глазами, зажав погасшую трубку в зубах, — можно было бы подумать, что он спит, если б временами не вздрагивали у него веки. Рядом с ним капитан Геть, белокурый, совсем безбровый, нельзя угадать, сколько ему лет, — этот и вправду спит. А майор Черняков лежит на спине и смотрит на сучковатые стропила, которые поддерживают соломенную крышу пуньки, и думает, наверно, о своей казачке и о том, как ему пришлось писать ей о смерти Кацоева. У майора Чернякова сухое лицо, упрямый подбородок и тонкие губы, он сжимает их так, что они белеют. Ординарец Кустова, Максим, спит сидя — привалился спиной к стенке и готов проснуться, как только услышит голос своего

подполковника. А майор Кваша расстелил плащ-палатку в загородке на мякине и посвистывает носом, уткнувшись лбом в сплетенные руки.

— Помнишь, Черняков, — сказал вдруг Кустов, не раскрывая глаз и не вынимая трубку изо рта, — помнишь, как мы на Дону захватили немецкие базы снабжения! Там было много всякого добра: и сардины в маленьких жестяночках, и французское вино, и консервированные ананасы, и наша водка. А старший лейтенант Кольцов принес пузатые фарфоровые бутылки с красивыми этикетками, обвитые золотым шнуром… Помнишь?

— Помню, — шевельнул белыми губами Черняков, — помню…

— И мы сели пить водку, а старший лейтенант Кольцов поставил на стол свою фарфоровую бутылку и сказал, что надо попробовать сначала из нее… И налил всем по кружке. На всю избу запахло цветами, как весной… Вот вино так вино! Кольцов от радости одним духом опорожнил свою кружку. «Братцы, — кричит, — начальники! Это же мыло!» Помнишь, Черняков, как он кричал: «Это же мыло, братцы мои, начальники!»

— И совсем это было не мыло, а розовая вода, — сказал Черняков, не шевельнувшись.

— Я знаю, что розовая вода, но он кричал, что мыло.

— Я тоже помню, он кричал: «Мыло!» — проснувшись, сказал капитан Геть.

Майор Кваша перестал посвистывать носом, поднял голову и проговорил своим обрюзглым голосом:

— Старший лейтенант Кольцов? Хороший был парень, пока не нарвался в Богучаре на эту кралю… Помните? Я ему говорил: не лезь, это немецкая овчарка, она тебя искусает. Не послушал, так искусала его, что ой-ой-ой!

Кустов выхватил трубку изо рта и сел на сене.

— Не смей говорить плохо о старшем лейтенанте Кольцове!

— А что я плохого говорю? Искусала, — значит, искусала, только и всего.

Кваша опять уткнулся лбом в сплетенные руки и засопел. Кустов лег и закрыл глаза.

— Подумать только, какой ты мерзавец, Кваша! Старший лейтенант сгорел в танке, бился до последнего снаряда и сгорел, а ты про него черт знает что выдумываешь. Никогда я не видел такого мерзавца!

Кустов говорил все это ровным, равнодушным голосом, но Варвара чувствовала, что в нем каждую минуту может прорваться та злость, с которой он выхватил трубку изо рта и сел, услышав слова Кваши.

Черняков проговорил:

— Он не только про Кольцова, он про всех вот так.

Кваша уже не посвистывал носом, а храпел вовсю. Кустов послушал его храп и покрутил головой:

— Уже спит, ворюга… Максим, огня!

Максим мотнул спросонья головой, выхватил из кармана коробку спичек — огонек сразу же засинел у него в ладонях. Кустов затянулся — душистый дымок расплылся в воздухе и смешался с запахом сена.

Капитан Геть совсем проснулся и сказал, потягиваясь так, что слышно было, как хрустят у него суставы:

— Интересно, что мы раньше получим — людей или машины? Мне сон снился: получаем мы машины с такой броней, что снаряды от нее отскакивают, как резиновые мячики… Вот бы гитлеряка позавидовал!

— Да и мы бы не отказались, — повернул к нему голову Черняков. — Выпить хочешь, Геть?

— А ты?

— Должно быть, хочу.

— И я, кажется, хочу.

— А командир бригады разрешит?

— Боюсь, что не разрешит, — вздохнул Геть.

У Кустова погасла трубка. Он положил ее в карман, поднялся с сена, отряхнулся и пригладил ладонями седые волосы. Варвара глядела на него из своего уголка. Движения его были замедленны, будто он что-то пересиливал в себе и не мог пересилить. Кваша храпел на мякине, Кустов подошел к Кваше, взял его одной рукой за воротник, другой за штаны на круглом заду, поднял над мякиной, подержал в воздухе и уронил на землю.

— Что ты? Что ты? Что ты? — забормотал Кваша, то хватаясь за грудь, то разминая пальцами лицо, будто умываясь.

— Неси, что там у тебя есть… Есть у тебя что-нибудь?

— Все есть, все есть… — Кваша поднялся и тер обеими руками поясницу. — У Кваши всегда все есть… Можно же по-человечески, а не так! Идем, Максим, поможешь мне.

Максим порядка ради отряхнул с Кваши мякину, и они вышли. Ивовые двери остались открытыми. В пуньку вошел серо-зеленоватый сумрак. Видна была черная зелень густых деревьев во дворе. Прошла невысокая беременная женщина, неся маленького ребенка на руках. Ребенок плакал, женщина приговаривала: