Дикий мед

Первомайский Леонид Соломонович

— Не плачь, не плачь… Подуй на пальчик, он и перестанет болеть. Не надо плакать. Тятька твой, солдат, как убило его пулей, не плакал… И ты будешь солдатом.

— Не приведи бог, — сказал майор Черняков.

Капитан Геть свистнул:

— Тятьку убило пулей, а брюхо у нее — от святого духа?

Капитан Геть совсем не пил, и все пили очень мало, просто сидели на сене; на плащ-палатке лежала колбаса, консервы, хлеб. Кваша вытаскивал из кармана бутылку, зачем-то закручивал в ней винтом водку, наливал в кружки и снова прятал бутылку в карман.

— В Москве, говорят, пол-литра водки «Тархун» — пятьсот рублей, — сказал он.

— Вот был бы тебе заработок.

— Я казенным добром не торгую.

Варвара отпила глоток, чтобы не обидеть Чернякова и Кустова — они молча протянули к ней кружки. Выпив, Кустов сказал:

— Нет

в ней утехи… Спой, Геть.

И Геть начал петь и пел, пока уж совсем не стемнело, тихим, приятным голосом, отчетливо выговаривая слова. Он знал много песен и, пропев одну, начинал сразу же другую. К пуньке тихо подошла беременная женщина и села прямо на землю, вытянув вперед толстые короткие ноги. Потом подошли танкисты. Один спросил:

— Разрешите послушать, товарищ подполковник?

Кустов молча кивнул. Танкисты уселись снаружи, прислонившись к стене пуньки, под их спинами затрещала лоза.

А капитан Геть все пел и пел, звезды уже высыпали на черном небе, а его песням не было конца. Варвара вслушивалась в его голос, печаль хватала ее за сердце, но ей было легко с этими добрыми, суровыми людьми, и она думала о том, чтоб навсегда остаться с ними. Ей всегда хотелось остаться с теми, кто ей нравился, кого она считала добрыми, — остаться и быть тоже доброй с ними. Она понимала, что это невозможно, но ей все-таки хотелось остаться. И с Лажечниковым она хотела остаться в его землянке. Она вдруг увидела его на скамейке в лесу у дивизионного шлагбаума, а потом — как он стоял с поднятой рукой и смотрел вслед ее грузовику. И там она тоже не могла остаться. Почему? Как все плохо, несправедливо складывается на свете. Там ей надо было остаться. Надо было не с этими танкистами, а с ним пережить то, что она пережила на поле, и машина была в хозяйство Повха, а она заставила себя не ехать. Почему плачет эта беременная женщина? Что он такое поет, этот капитан Геть? Варвара прислушалась к песне. Капитан Геть пел, словно сам себе рассказывал;

Летiла зозуля Через мою хату, Сiла на калинi Та й стала кувати. Ой ти, зозуленько, Чого ж бо ти куєш? Чи ти, зозуленъко, Мое горе чуєш?

Почему так доходят до сердца эти нехитрые слова о кукушке, что в них заложено, какая правда в них бьется, какие слезы в них кипят? Сколько слез годами вливалось в эту простую мелодию — от поколения к поколению, что так наполнилась она ими, трепещет, как живое сердце, бьется и рыдает?

Ой, горенько-горе, Що я наробила? Козак має жiнку, А я полюбила!

Ах, вот оно что! Старая как мир история, о ней во всех книгах написано, и пето, и перепето, и будет петься, пока мир стоит… «Козак має жiнку, а я полюбила!» Неправда, нет у него жены, и у меня никого нет, и ничто нас не связывает, и никто нам не препятствует… Почему же я не осталась там? Почему я здесь и не знаю, где он и что с ним?

Козак має жiнку, Ще й дiточок двое… Колеться серденько Начетверо моє!

Значит, так и должно быть, если кто-то уже чувствовал раньше то, что она чувствует теперь, и не только чувствовал, а излил свои чувства в тех нехитрых словах, что потрясли ее душу? Значит, не она первая проходит сквозь то состояние, когда «раскалывается сердце»? А где же счастье? Не просто счастье, а ее неизбежное счастье, о котором она могла бы сказать — «мое»?

Капитан Геть замолк и не начинал новой песни. Всхлипывала беременная женщина под пунькой. Подполковник Кустов поднялся и чужим голосом сказал:

— Концерт окончен.

Танкисты сразу же встали и ушли. Встала и женщина, фигура ее прорисовалась черным неуклюжим силуэтом в дверях пуньки.

— Спасибо тебе, командир, что ты бабье горе знаешь, — сказала женщина и отошла от дверей, исчезла сразу, будто ее и не было.

Варвара вышла из пуньки,

чтоб разыскать женщину, поговорить с ней, — может, у этой женщины найдет она ответ на вопрос, который разрывает ей сердце, может, эта женщина, что потеряла мужа, нянчит его ребенка и уже носит под сердцем второго, от другого, может, эта женщина с большим животом и толстыми короткими ногами, которая так горячо всхлипывала, слушая песню капитана Гетя, и с таким чувством произносила слова благодарности, может, она знает что-то, чего не знает Варвара, — пускай поделится с ней, пусть отдаст ей хоть часть своего знания, и Варваре будет легче… Женщины уже не было на темном подворье. Белая хата стояла запертая, в занавешенных окнах не было света.

Варвара подошла к воротам, раскрытым настежь, посмотрела на серую полосу песчаной улицы, обставленной белыми хатами и высокими темными березами. В небе летели самолеты, заслоняя крыльями звезды. Тихо рокотали моторы, тихо плескалась листва берез, словно что-то говорила ей.

Твоя жизнь, Варюша, ты и отвечаешь. И все, что тебе приходится решать в жизни, ты должна решить сама. Говорят, что жизнь учит… Но учит не чужая, а собственная жизнь. Если боишься сделать ошибку, ничему не научишься. Чужая ошибка тебя тоже не научит. Надо самой и ошибаться и находить тот ответ, что все решит и позволит жить дальше, до нового узла вопросов, который тебе придется развязывать. И ни в жизни других людей, ни в книгах ты не найдешь готового ответа на то, что тебя мучает. В книгах только примеры, а не образцы. Даже пользуясь поваренной книгой, надо иметь свой вкус. А сделать собственную жизнь так, чтобы не стыдно было перед собой и перед людьми, — это ведь не ватрушку слепить!

В пуньке все уже спали.

Варвара тихонько прошла в свой уголок — в головах белела подушка, грубое шерстяное одеяло прикрывало ее до половины. Варвара наполнилась благодарностью к тому, кто подумал, что ей может стать холодно ночью. Она осторожно стянула сапоги, укрылась до пояса одеялом и прислушалась. Тихо дышал Кустов неподалеку от нее. Привыкнув к темноте, Варвара увидела его лицо. Он лежал, как и днем, закинув руки под голову, только трубки не было во рту. Седина его сливалась с чем-то темным, блестящим… «Это он свернул кожаную куртку себе под голову, — поняла Варвара, — а подушку положил мне. Какой милый». Скрежетал во сне зубами Черняков, и беспокойно поворачивался с боку на бок капитан Геть. На мякине посвистывал носом Кваша… Все тут, только Максима, кажется, нет… Но и дыхание Максима она вскоре услыхала — он устроился на шинели у Квашиной загородки, положил голову на руки, так и заснул в комбинезоне и сапогах.

Хорошо, будет спать и она. Надо выспаться, отдохнуть и снова приниматься за свою работу… Завтра она сфотографирует новых своих друзей, хоть редакцию не заинтересуют танкисты на переформировании. Она сфотографирует их для себя и для них, запишет адрес полевой почты и вышлет снимки. И Максима сфотографирует, и даже Квашу… Пленка у нее есть, хватит на всех. До обеда она управится с этим, а там — дорога… Она легко вздохнула, представив себя снова в попутной машине, рядом с незнакомым шофером, — нет ничего лучше, чем ехать навстречу неведомому. Все, что было, — уже было, а того, что будет, — не знаешь и не можешь себе представить. Кого встретишь, с кем будешь говорить, повесть чьей жизни услышишь, чье лицо запомнишь, чье сразу же забудется… Одно лицо она запомнила, оно заставило ее забыть все, что было в ее жизни, — Сашу. Ей стало горько от мысли о Саше и его судьбе, но что она может сделать с собою? Она ни в чем не виновата перед Сашей, перед собой, перед Галкой… Она ведь могла быть теперь там, куда сердце велело ей броситься в первую же минуту, как послышался грохот артиллерии на передовой. Она победила себя, она здесь нашла новых друзей, которые так много ей дали и так много значат теперь для нее, хоть ни один из них не значит столько, сколько тот полковник, имени которого она даже не знает… Лажечников — и все. Пусть так все и остается — встретила какого-то полковника Лажечникова, сердце рванулось ему навстречу, но, если давать волю сердцу, далеко можно зайти. Иногда она сможет посмотреть на тот маленький негатив, что лежит в ее записной книжечке, завернутый в чистую бумажку. Печатать она его не будет. Нет, не будет… На что ей этот полковник? Она даже не знает, как его зовут. Если б ее спросили: «Кого ты любишь, Варюша?» — что она могла бы ответить? Полковника Лажечникова? Глупости! Так не бывает.