Дикое поле
Шрифт:
— Завтра? Но я… Да, конечно, я поеду. По острову я могу передвигаться без разрешения немецкой комендатуры.
— Ты зайдешь в жандармерию…
— Что-о-о?
Осокин еще хорошо помнил свое сидение в жандармерии Шато в июне сорок первого года — узилище, похожее на шкаф для провизии, жандарма с бородкой и усами, как у Наполеона III, услышал даже его голос: «А ты думал, я тебя на кровать положу?..»
— Ты спросишь Александри. Это новый жандарм, корсиканец. Скажешь ему, что приехал от Жюль-Клода, и отдашь эту записку. Он тебе передаст несколько шашек динамита. Постарайся также получить запалы. Не беспокойся — можешь падать с велосипеда, динамит не взорвется. Вот запалы — другое
— А в чем везти динамит? Разве что взять с собой небольшой мешок картошки. Я привяжу его к велосипеду…
Ужиная, Осокин не слушал, что рассказывала мадам Дюфур. Он даже забыл о поручении, которое должен был: выполнить на другой день. В голове с трудом складывались немецкие слова — в тяжелые, неуклюжие фразы. Понемногу две фразы всплыли над другими, и Осокин слышал только их: «Du hast Kinder getotet, — ich werde dich ioten. Ich werde dich toten». (Ты убивал детей — и я убью тебя. Я убью тебя.)
«Поймет ли он?.. Но я его убью. Если я его не убью, то я сам не имею права больше жить. Никто не имеет права жить, когда живет такое существо, прикидывающееся обыкновенным человеком».
Осокин поднялся к себе наверх. Он даже не знал, где на этот раз мадам Дюфур уложила Фреда, он на время забыл обо всем, кроме скучного лица немецкого солдата со странными рыжими усиками.
Лиза спала. Осокин долго искал клеенчатый сантиметр, перерыл все ящики и наконец нашел — сантиметр завалился за шкаф. Сперва он отмерил метр тридцать сантиметров на стене. «Да, это немного. Я когда-то прыгал метр шестьдесят пять». На мгновение перед его глазами мелькнула беговая дорожка, легкая пестрая перекладина между белых столбиков. «Неужели я когда-то учился в университете и даже был капитаном баскетбольной команды? Просто невозможно поверить…» Он подошел к Лизе. Девочка спала, свернувшись калачиком, — маленький татарчонок с белыми косичками, «Как же я ее смеряю?» Осокин осторожно повернул Лизу на спину. Она вздохнула во сне, сказала несколько непонятных слов и вытянулась. Поверх одеяла Осокин нащупал пальцы ее ног, приложил желтую ленту сантиметра и развернул ее до самого темени, до того места, где были связаны красной ленточкой белые косы. «Сто двадцать три. Тебе не допрыгнуть до перекладины. Но откуда дети знали, что их ждет? Они поднимались на цыпочки для того, чтобы достать перекладину головой. Только бы достать… Подпрыгивали… Обматывали ноги тряпками. Они… Он написал рапорт, и перекладину подняли на два сантиметра. Ее стало еще труднее доставать». «Du hast Kinder getotet, — ich werde dich toten. Ich werde dich toten».
«Как я его убью? В комнате невозможно развернуться мотыгой. Ножом? Но разве ножом можно зарезать? Он не будет стоять и ждать».
Осокин осторожно спустился вниз и вышел во двор. Холодный ночной воздух хлестнул его по лицу. Он прошел в сарай и, чиркая одну за другой быстро гаснувшие серные спички, долго искал маленький топор, которым обыкновенно колол лучину. Топора нигде не было. Под руку ему попалась двухкилограммовая заржавленная гиря. Он продел указательный палец в кольцо и размахнулся в темноте, «Это неплохо. Этим я его оглушу. Как того, в лесу, около Амбуаза. Но я не уйду прежде, чем смогу убедиться, что проломил ему череп». И он еще раз, теперь уже вслух, повторил эти слова:
— Я проломлю ему череп.
Слова не удивили Осокина. Фраза казалась совершенно простой и естественной. Он нащупал в темноте толстый ствол вяза, который он начал пилить на дрова еще третьего дня. Размахнулся и ударил изо всех сил гирей. Удар больно отдался в руке. Он нашарил глубокую вмятину в коре. «Да, вот так. С такой силой будет, пожалуй, достаточно. Как череп по-немецки? Der Schadel».
— Ich werde dir den Schadel durchbrechen! (Я npoломлю
Осокин вернулся к себе в комнату. Лиза спала, снова свернувшись калачиком. В ночной тишине, сквозь закрытые ставни, еле доносился далекий шум уходящего в отлив усталого океана. Тускло под потолком горела матовая лампочка. Осокин потушил свет и открыл окно.
В лицо ударила густая сырость и холод мартовской ночи. Стал отчетливей и ближе шум прибоя. Осокин долго смотрел на звездное небо, но обычное спокойствие не возвращалось к нему. Даже звезды казались лишними и выдуманными. Он закрыл окно и лег на кровать. Опять перед глазами мелькнули два белых столбика и пестрая перекладина. Вдаль убегала посыпанная желтым песком беговая дорожка. Кто-то кричал над его ухом пронзительно-зло: «Что же ты не прыгаешь? Прыгай же, прыгай!»
В ту ночь Осокин не спал. Он думал о том, что завтра должен будет ехать в Шато за динамитом и, значит, убийство придется отложить. Убийство немца было его личным делом, личным долгом. Осокин понимал, что никто не уполномочивал его быть судьей, и вместе с тем сознавал, что он не может отказаться от этой роли. Но сперва он обязан съездить за динамитом, поскольку этого ждут от него товарищи.
«Это ужасно, что я должен отложить убийство до вечера и, может быть, даже до завтрашнего утра. А если со мной что-нибудь случится и я не смогу его убить? Вот что самое страшное… И все-таки сперва я должен съездить в Шато».
За окном начало светать. Осокин снова открыл окно. Белую занавеску сразу подхватил сквозняк, и она то взлетала, то опадала, прощаясь с уходящей ночью. Налетевший ветер донес грохот разбившейся о волнорез большой волны. Лиза зашевелилась в своей кровати, и Осокин подошел к ней.
— Здравствуй, Лизок. Ну, как же ты спала? Что тебе снилось?
Большие черные глаза мелькнули из-под полузакрытых век. Лиза чуть улыбнулась Осокину. «Какой же она становится красавицей! — подумал Осокин. — Или это мне только кажется? Ей скоро будет восемь…»
— Мне снилось большое и очень смешное. Вот ты никогда не догадаешься.
— Слон?
— Нет, совсем не слон. Мне снилось большое, смешное и доброе.
— Облако? Летнее море?
— Нет, дядя Па. Какой ты глупый. Мне снился ты. Понимаешь?..
20
День выдался чудесный — такие дни иногда бывают ранней весною на Олероне: до самого горизонта синело совсем юное сияющее море. Ветер стих, воду сковал медленно переливающийся, блестящий, ровный штиль — ни одного пятнышка ряби на гладкой поверхности океана. Воздух казался стеклянным, хрупким, будто оцепеневшим. Иногда вдалеке вдруг возникала одинокая длинная волна. Она рождалась на подводных камнях и сначала была похожа на темно-синий шнурок, протянутый поперек залива. Волна двигалась к берегу, слегка выгибаясь, как будто невидимые руки тянули ее за невидимые концы. Потом темную полоску начинали разрывать белые гребешки, пока вся волна не превращалась в сплошную пенистую линию, окруженную сиянием поднятых брызг. Непрерывный, но сильно заглушенный расстоянием грохот разбивающихся волн стоял в воздухе.
С шоссейной дороги казалось, что поля упираются в самый океан и кочны кормовой капусты нарисованы прямо на синей поверхности моря. Изредка резкая трещотка сороки, сорвавшейся с придорожного вяза, нарушала однообразный грохот прибоя. Осокин следил за ее прямым полетом, за черными фалдами вытянутого хвоста. Вдали, над прибоем взлетала белая стая чаек и, покружившись, хлопьями снега оседала на черных скалах. После бессонной ночи Осокин ни о чем не думал — все было решено, все было просто: сперва исполнить поручение Фреда, а потом…