Дикое поле

Андреев Вадим Леонович

— Плоть немощна. Может, и вас арестовали только за то, что вы русский?

— Это ты хорошо придумал — петь «Марсельезу», — сказал молчавший до сих пор Фуко. Он шел сзади и, услышав слова Осокина, долго их обдумывал. — Пусть эти ослы толстозадые поймут, что мы не боимся. Мы им еще пропишем!

В сумраке медленно начал вырисовываться силуэт бойни. На фоне светящегося неба проступили черные горбы батареи Трех Камней.

«Как устроится Лиза? Теперь, когда больна мадам Дюфур… В семьдесят лет воспаление легких часто оказывается роковым…» Осокин вспомнил толстые, почти коричневые ноги с вздувшимися веревками вен, большую фигуру, склонившуюся над плитой, и вдруг почему-то подумал, что он не знает, какого цвета глаза мадам Дюфур. «Если

она умрет, я так и не узнаю, какие были у нее глаза… Сколько лет мы прожили вместе? Четыре, пять?.. Пока Лиза останется на Олероне, за нее можно не беспокоиться — в Сен-Дени ее все знают, ей не дадут пропасть. Но без меня она станет другой, совсем другой. Забудет русский язык. И так ей все труднее говорить по-русски… А вот уже мост через канал. Немцы так и не вытащили экскаватор. Как он проржавел! Как это было давно — ночь, мина… Что немцы знают обо мне? Хорошо еще, если мой арест — просто донос Марии Сергеевны, которая сама ничего не знает…»

Часов до девяти утра арестованные пробыли в одном из бомбоубежищ батареи. Им принесли по жестяной кружке черной бурды, больше напоминавшей настоящий кофе, чем ячменный напиток, который варили олеронцы по утрам. Хлеба не дали. Жак Фуко, принадлежавший к тем людям, которые преодолевают страх развязностью и показной беззаботностью, рассказывал длинные и чудовищно неприличные анекдоты. Доминик был мрачен и все время вытирал потевшие ладони грязным носовым платком. Большой Поросенок сосредоточенно, по-крестьянски молчал; Мунье, как будто; справившийся со своим страхом, неожиданно перебил Фуко и рассказал такой анекдот, от которого даже Жак крякнул. Воспользовавшись тем, что Осокин отошел в угол комнаты, Жак подошел к нему и сказал вполголоса:

— Будьте осторожны с Большим Поросенком. О нем говорили, что он в дружбе с немцами. Возможно, что он арестован для того, чтобы подслушивать. — И, не останавливаясь, продолжал уже громче: — Когда Мариус рассказывал Оливу о своей первой брачной ночи…

Наконец в бомбоубежище спустился старший лейтенант Кранц, комендант батареи Трех Камней. Маленький, розовый, белобрысый, он, несмотря на тщательно пригнанную офицерскую форму и черный «железный крест», украшавший его выпуклую грудь, напоминал чем-то приказчика, который презирает клиента за то, что тот норовит купить костюм подешевле, и рассказывает ему небылицы о заведомо скверном материале. Он сказал, что в аресте жителей Сен-Дени он невиноват (Кранц был помощником доктора Шеффера и начальником гестапо в северной части острова), но что для немецкого офицера долг превыше всего и что он только исполняет приказание высшего начальства.

— Тем более, что арест ваш, — добавил Кранц, улыбаясь почти нежно, — дело временное: не пройдет и двух недель, как мы снова соединимся с частями регулярной армии, и тогда, конечно, вам будет вновь предоставлена свобода.

В девять часов арестованных вывели и посадили в открытый грузовик.

Все расстояния на Олероне Осокин обыкновенно рассматривал либо с точки зрения пешехода, либо велосипедиста, чаще всего тяжело нагруженного и тянущего за собой привязанную к седлу тележку. Поездка на грузовике из Сен-Дени до Боярдвиля показалась ему поэтому молниеносной, несмотря на то, что грузовик все время сворачивал с главного шоссе, ведущего в Шато (в Шато была тюрьма, и арестованные думали поначалу, что их везут именно туда), заезжая в немецкие батареи, расположенные в Лa-Бре, Домино, Шере, Друэ и Сен-Пьере. На каждой батарее к арестованным присоединялась новая группа, так что, когда в Сен-Пьере на грузовик взобрался Рауль, для него еле нашлось место — люди стояли, Тесно прижавшись друг к другу.

Появление Рауля обрадовало Осокина, хотя ему и было неловко за эту радость: среди арестованных Рауль был первым, о ком Осокин знал, что он участник Сопротивления. Арест других из тех, кого Осокин узнавал в грузовике, — казался ему совершенно необъяснимым. Почему задержали усатого лавочника из Шере, которому прошлым летом он продал

пятьдесят килограммов помидоров, или крестьянина из Ла-Бре, с которым Осокин познакомился во время сбора винограда, — все это было непонятным. Простая мысль, что все эти люди ни в чем не виноваты и являются попросту заложниками не приходила Осокину в голову.

— Вот она, новая «charrette des condamnes»! — воскликнул Мунье, когда грузовик свернул в сторону Боярдвиля. — «Телега приговоренных»! Вы правы, мсье Поль, будем петь «Марсельезу»!

Исторические параллели решительно помогали старому учителю сохранять хладнокровие.

Поворот в Боярдвиль сразу породил слух, что всех арестованных посадят на шхуну и отправят в каторжную тюрьму на остров Ре: в те дни сообщение с Ла-Рошелью и Ре поддерживалось только через Боярдвиль.

— Будет нам капут на Ре, — пробормотал Доминик, стоявший рядом с Осокиным. Солнце слепило ему глаза, и было непонятно, отчего он морщится — от страха или от света.

Настроение арестованных заметно упало.

Однако слух оказался неправильным или, во всяком случае, преждевременным: в Боярдвиле их отвезли на самый край городка, на опушку большого Боярдвильского леса, тянувшегося вдоль берега. Здесь, окруженная тройным рядом колючей проволоки, находилась бывшая летняя детская колония «Счастливый дом»; с самого начала войны здания этой колонии были реквизированы немцами.

Грузовик миновал опутанные колючей проволокой каменные ворота и, развернувшись, остановился посреди немощеного двора. Несколько приземистых бараков, два больших двухэтажных здания, похожие на длинные сараи. Штукатурка, покрывавшая кирпичные стены, местами осыпалась, стекла в широких окнах, рассчитанных на жаркое летнее солнце, были местами выбиты и заменены желтыми фанерными щитами, как выяснилось позже, в одном из каменных зданий помещались немецкие солдаты, другое было предназначено для арестованных.

Арестованным пришлось прыгать с грузовика прямо в большую лужу, оставшуюся после прошедшего накануне дождя. Каждый раз спрыгивавший поднимал черный фонтан брызг — к великой радости немца-фельдфебеля, пересчитывавшего прибывших. Арестованных выстроили в две шеренги и часа два проморозили на ветру; ветер в тот день был северный, налетавший длинными стремительными порывами, от которых перехватывало дыхание и навертывались слезы. Наконец, арестованных отвели в одно из больших зданий и разместили на втором этаже.

Огромная промерзшая комната была похожа на ледяное подземелье. Скупой свет, проникавший сюда через уцелевшие стекла окон, озарял совершенно пустое помещение, стены которого были украшены стилизованными рисунками Для детей; в том углу, где устроился Осокин, прямо над его головой раскрыла крылья огромная черная птица, нападавшая на маленького человечка в розовом тюрбане. Сквозь заиндевелые окна виднелись вдали пирамидальные тополя и опушка Боярдвильского леса, начинавшаяся сразу за рядами колючей проволоки. Вскоре начали прибывать грузовики с заложниками из других частей острова. К вечеру не только второй этаж, куда попал Осокин, но и нижний были переполнены: в Боярдвиль было доставлено более сотни арестованных.

В каждой тюрьме, в каждом концентрационном лагере создается свой особый быт, свой воздух, свои традиции, те особые условия, которые помогают заключенным переносить лишение свободы: смена часовых, часы обеда, наряды, прогулки, раздача посылок, присланных из дому, визиты доктора, появление высшего начальства, сопровождаемое большей или меньшей помпой, — все это почти одинаково во всех местах заключения и вместе с тем различно.

«Счастливый дом» был превращен в тюрьму в тот день, когда Осокин переступил порог длинной промерзшей комнаты, но не прошло и недели, как быт новой тюрьмы уже сформировался. Первые дни заключенные жили без света, вскоре, однако, электричество было включено по требованию часовых, боявшихся темноты. Появилось сено, соломенные матрацы и даже несколько коек.