Диктатор
Шрифт:
Было уже около трех часов утра, когда Черчилль сказал, что ему пора ехать. У него трещала голова. Он попросил Молотова не провожать его на аэродром. Тот с укоризной посмотрел на Черчилля, и в этом взгляде премьер прочел: «Вы могли подумать, что я не провожу вас?»
В Москве всю ночь свирепствовал ливень. Над аэродромом стоял густой туман. Громоздкий «либерейтор» нехотя вполз на старт. Черчилль, попрощавшись с провожающими и особенно тепло с Молотовым, тяжело поднялся по лесенке в самолет, и вскоре все увидели в окошке его усталое, с набрякшими веками лицо и два пальца, обозначавших латинскую букву «V» — «виктория»!
Самолет взмыл в воздух, а в голове Черчилля уже складывались строки
«В целом я определенно удовлетворен своей поездкой в Москву. Я убежден в том, что разочаровывающие сведения, которые я привез с собой, мог передать только я лично, не вызвав действительно серьезных расхождений. Эта поездка была моим долгом. Теперь им известно самое худшее, и, выразив свой протест, они теперь настроены совершенно дружелюбно. Это несмотря на то, что они переживают самое тревожное и тяжелое время».
А Сталин, оставшись один, еще долго не ложился спать. Прокручивая в голове все, что было сказано Черчиллем во время их продолжительных бесед, он как бы оценивал заново их смысл, открывая в словах английского премьера то хитроумные недомолвки, то двусмысленности, а главное — стремление уйти от прямых ответов.
«Этого старого боевого коня не проведешь,— все же отдавая должное Черчиллю, подумал Сталин.— Но и товарищ Сталин тоже не из разряда простаков. Товарищу Сталину совершенно ясно: эти храбрые союзники не откроют второго фронта до тех пор, пока их штабисты, переквалифицировавшись в поэтов, не придумают операции по вторжению какое-нибудь сногсшибательное лирическое название. И главное, пока товарищ Сталин не начнет в одиночку дубасить и гнать в шею немецких захватчиков. Вот тогда-то эти храбрецы и спохватятся».
Молотов, вернувшись в Кремль, узнал, что Сталин еще бодрствует, и зашел к нему, чтобы рассказать об отлете Черчилля.
— Кажется, Вячеслав, Черчилль тебя просто обворожил,— усмехнулся Сталин.— А между тем не следует забывать, кто такой Черчилль и кто такие наши союзники англичане. Им ничто не добавляет большего удовольствия, как обвести своих союзников вокруг пальца. Во время Первой мировой войны они постоянно обманывали русских и французов. А Черчилль? Черчилль — это человек, который у тебя из кармана копейку утащит, если ты уши развесишь. Да, да, копейку утащит из кармана! Ей-богу, утащит из кармана копейку. Рузвельт не таков. Этот руку запускает только за крупной монетой. А вот Черчилль — Черчилль и за копейку готов…
Глава восьмая
Война вторглась в жизнь Сталина как мощный взрыв, который не может не ошеломить и не изменить человека, каким бы сильным и волевым он ни был. И чем дольше продолжалась эта война, тем глубже и упорней входила она в его душу, в его образ мыслей, в его повседневную жизнь, вновь вовлекая его в не затихающую ни на миг борьбу, в то состояние, без которого он не мыслил себя как личность.
Война с реальным внешним врагом вполне отвечала духу и характеру Сталина: она не давала ни минуты передышки, обеспечивала постоянный образ врага, непрерывно звала в ожесточенную битву, в стихию кровавых баталий, в схватку не на жизнь, а на смерть.
Любимыми детищами его мозга во время войны были издаваемые им приказы и директивы. Они были естественным порождением склада его ума и нравились ему уже тем, что кардинально отличались от постановлений и распоряжений мирного времени. В постановлениях обычно содержалось до неприличия много воды, они были до тошноты многословны, часто туманны и расплывчаты, их можно было при желании толковать по-разному, вкривь и вкось, и не столь уж затруднительно находить
В длинной череде приказов, подписанных Сталиным за годы войны, самым любимым его приказом был приказ номер двести двадцать семь от двадцать второго июля 1942 года. Особенно грозно и торжественно звучала его начальная строка: «Войска Южного фронта покрыли свои знамена позором». Да, позором, ибо пустили гитлеровцев не только в предгорья Кавказа, но и позволили их горным егерям подняться на вершину самого Эльбруса!
В своем приказе Сталин требовал в корне пресекать разговоры о том, что у нас много территории, страна наша велика и богата, населения много, хлеба всегда будет в избытке. Такие разговоры являются лживыми и вредными, они ослабляют нас и усиливают врага, ибо, если не прекратим отступления, останемся без хлеба, без топлива, без металла, без сырья, без фабрик и заводов, без железных дорог. Пора кончать отступление! Ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв.
Сталин требовал, чтобы войска остановились на занимаемых ими рубежах и затем отбросили и разгромили врага, чего бы это ни стоило. Немцы не так сильны, как это кажется паникерам. Они напрягают последние силы. Выдержать их удар сейчас, в ближайшие несколько месяцев,— значит обеспечить нам победу. Можем ли выдержать удар, а потом отбросить врага на Запад? Да, можем, ибо наши фабрики и заводы в тылу работают теперь прекрасно и наш фронт получает все больше и больше самолетов, танков, артиллерии, минометов. Чего же у нас не хватает? Не хватает порядка и дисциплины в ротах, в батальонах, в полках, в дивизиях, в танковых частях, в авиаэскадрильях. В этом теперь наш главный недостаток. Мы должны установить в нашей армии строжайший порядок и железную дисциплину, если мы хотим спасти положение и отстоять нашу Родину. Отныне, подчеркивал Сталин, железным законом дисциплины для каждого командира, красноармейца, политработника должно являться требование: ни шагу назад без приказа высшего командования. Сталин гордился тем, что его грозный приказ предоставлял право каждому командиру и красноармейцу расстреливать на месте любого паникера, покинувшего рубеж обороны, невзирая на чины, звания и ранги.
Он неоднократно перечитывал текст приказа, наслаждаясь суровой, даже жестокой его музыкой, заранее веря в то, что приказ, будучи зачитан перед окаменевшими, затаившими дыхание строями рот, батальонов и батарей сыграет роль всесильной клятвы, вдохнет мужество и страх в души слабовольных и отчаявшихся, зарядит сердца бойцов и они лягут костьми, но не отойдут со своих позиций. Он видел перед собой лица бойцов — хмурые, ожесточившиеся, с сомкнутыми обветренными губами, жадно внимающие каждому слову его приказа.
И в то же время он понимал, что приказ — это всего лишь требование, изображенное на бумаге; приказ достоин попасть на страницы военной истории, если он будет выполнен. И пока он, Сталин, ставит свою подпись под историческим приказом, его армии откатываются все дальше и дальше на восток, и вот уже немцы осаждают город, названный его именем.
Сталин никак не мог дать логическое объяснение тому, что наши войска, столь успешно громившие немцев под Москвой, снова не выдержали натиска гитлеровцев. Это его бесило.