Диктатор
Шрифт:
— Месяц назад я отправил письмо Сталину,— почти торжественно произнес Тимофей Евлампиевич.— Я рассуждал в нем по поводу борьбы за власть. Пытался предостеречь от возрождения в России новой, еще более жестокой монархии под вывеской социализма. И особо просил не устраивать пышный юбилей.
— Ты безумец! — вскричал Андрей, вскакивая со стула.— И что он тебе ответил?
— Вот этим номером твоей газеты.
— Ты погубишь и себя и нас,— гневно набросился на него Андрей,— И это теперь, когда у нас с Ларисой столько планов и надежд!
— Отвечу за все только я,— твердо отчеканил отец.
Андрей
— Успокойся, Андрюша,— сказала Лариса.— Не паникуй раньше времени. Скорее всего, верные вассалы не передали ему это послание. Чтобы не портить вождю настроения. А если и передали — ты же сам утверждаешь, что Сталин мудрый человек. И если это действительно так, он оценит мужество Тимофея Евлампиевича.
— Ты права, Лариса,— сказал отец,— Я покажу вам копию письма. Почитайте. Там лишь одна правда.
Настроение Андрея было вконец испорчено.
Тимофей Евлампиевич открыл небольшой металлический шкафчик, в котором он, по всей видимости, хранил самые ценные документы, и достал оттуда несколько страниц машинописного текста.
— Буду рад узнать ваше мнение.
Ранние сумерки постепенно заволокли окно. Тимофей Евлампиевич зажег большую керосиновую лампу и задернул тяжелую штору.
— Лампочка Ильича до меня еще не дошла,— как бы извиняясь, сказал он.— Там, в Москве, вы, конечно, привыкли к цивилизации.
— Я не успела,— улыбнулась Лариса.— У нас в Котляревке почти такая же лампа.
— Почивать будете в спаленке,— сказал отец,— Там тесновато, зато очень тепло. И кровать широкая. А утречком перекусим и пойдем в лес елку выбирать.
— Как здорово! — обрадовалась Лариса и, видя, что Андрей все еще не может прийти в себя, схватила его за плечи: — Ну перестань же! Все обойдется, ты уже забыл, что я тоже колдунья.
— Слишком много у нас колдунов,— сердито сказал он, хотя и чувствовал, что добрые слова Ларисы успокаивают его. Андрей улыбнулся и, встряхнув головой, точно отгоняя от себя какое-то наваждение, подошел к отцу.— Прости меня, отец. Я не хотел тебя обидеть. Просто мне в Москве, и тем более в редакции, известно несколько больше, чем тебе.— И, понизив голос, доверительно сообщил: — Уже начались аресты…
— А вот этого я нисколько не боюсь,— задиристо тряхнул бородкой Тимофей Евлампиевич.— Сидел при царизме, посижу и при социализме.
— Ты слишком самоуверен, отец. Не такие головы летят.
— А меня не тронут. Я — провидец. Давай биться об заклад.
— Жизнь не игра, папа.
— Если тебя не будут считать за человека… Если тебе не разрешат мыслить… Разве это называется жизнью? Лариса нрава.
Андрей примирительным жестом остановил отца.
— Оставим политику,— предложил Андрей,— Лучше расскажи, как ты живешь, что у тебя нового? Жениться не собираешься?
— И то правда,— согласился отец.— Ни слова больше о наших вождях. Слишком много чести. Они того не стоят. А живу, как видишь, тихо-мирно. Труды свои сочиняю. А жениться уже поздновато. К тому же я однолюб.
— Так уж и совсем отвергаешь женщин?
— Ну, не совсем. Есть тут у меня соседка…
— Вот видишь! — оживился Андрей.— Приглашай на свадьбу!
— Нет, свадьбы не будет,—
Они засиделись допоздна, обмениваясь житейскими новостями, то смеясь, то горюя, то радуясь своим маленьким радостям. Но как они ни пытались обойти все, что мало-мальски связано с политикой, она настырно врывалась в любую тему их разговора. Тимофей Евлампиевич сетовал, что, после того как прихлопнули нэп, сразу же оскудел городской рынок и снова, как в период военного коммунизма, вокруг продовольственных магазинов стали змеиться, обхватывая их кольцом, злые, сумрачные и постылые очереди.
— Великие жертвы грядут,— пророчил Тимофей Евлампиевич.— Рабочих отучим работать, крестьян сгоним с земли, побегут они спасаться в города. А кто народ кормить будет? Интеллигенции — замок на уста.
— Опять ты, отец,— остановил его Андрей.
— А где же свобода слова? — въедливо осведомился отец.— За что боролись? Помалкиваешь? Тогда айда спать. Утром чуть свет подниму.
— Ой, не надо так рано, Тимофей Евлампиевич, миленький,— взмолилась Лариса.— Дайте хоть разочек выспаться. А то в Лялином телеги да машины прямо по голове грохочут.
— Испугалась, терская казачка! — рассмеялся Тимофей Евлампиевич.— Хорошо, на этот раз пощажу.
Он открыл дверь в спальню, пропуская туда Ларису, и, воспользовавшись тем, что Андрей отлучился в прихожую, шепнул:
— А знаете, зачем мне этот Цицерон? Он поможет мне воевать с диктаторами!
Она заговорщически подмигнула ему.
— Вы уж возьмите над ним шефство,— добавил он.— А то станет несгибаемым сталинистом. Погодите, здесь темно, не ушибитесь, я сейчас свечку зажгу.
Лариса, притомившись в дороге и разморившись от застолья, быстро уснула. К Андрею сон не шел. И он, загородив свечу так, чтобы свет от нее не падал ей на лицо, взял с тумбочки письмо отца и принялся читать. И вот что он прочел:
«Уважаемый Иосиф Виссарионович!»
«Не так, не так,— воспротивился такому обращению Андрей.— Он даже своему ближайшему окружению не разрешает себя так величать. Надо было: «Уважаемый товарищ Сталин!»
Но то, что он прочел дальше, потрясло его.
В начале письма Тимофей Евлампиевич лаконично поведал о себе, подчеркнув, что он приверженец демократии, хотя и отдает себе отчет в том, что в России со стойкой, многовековой традицией монархизма не так-то просто повернуть руль в противоположном, по существу, направлении, и подтверждение тому — Гражданская война. Минет еще, возможно, столетие, прежде чем новые поколения россиян на собственном опыте, пройдя через тернии, осознают преимущества демократического правления. И потому какое-то более или менее продолжительное время России понадобится твердая рука, но это уже не должно быть полным единовластием, а глава государства, избави Господь, не присвоил бы себе права диктатора. Нельзя забывать, что все диктатуры неизбежно заканчивались полным крахом, когда терпение народа было исчерпано. Социализм и диктатура несовместимы, рассуждал далее Тимофей Евлампиевич, ибо социализм прежде всего предполагает свободу личности.