Дилогия об изгоняющем дьявола

Блэтти Уильям Питер

Сзади раздался скрип тормозов. Священник оглянулся и увидел полицейскую машину, из которой выходил Кин-дерман. Детектив не спеша обошел автомобиль и проковылял к Дайеру, приветливо махнув ему рукой.

— Я пришел попрощаться.

— Вы опоздали.

Киндерман остановился и поник.

— Уже уехали?

Дайер кивнул.

Киндерман посмотрел на улицу и горестно покачал головой. Потом обратился к Дайеру:

— Как девочка?

— Все в порядке.

— Это хорошо. Очень хорошо. А остальное меня не интересует. Ну ладно. Надо возвращаться на работу. До свидания, святой отец.

Он

повернулся и шагнул к машине, потом остановился и, раздумывая о чем-то, уставился на Дайера.

— Вы ходите в кино, отец Дайер?

— Конечно.

— У меня есть контрамарка— Он поколебался секунду и добавил: — На завтрашний вечер в «Крэст». Вы не хотите составить мне компанию?

Дайер стоял, засунув руки в карманы.

— А что там идет?

— «Грозовой перевал».

— А кто играет?

— Хатклифа — Джэки Глизон, а Кэтрин Эрншо — Люси Болл^[21].

— Я уже смотрел,— ответил Дайер.

Киндерман молча посмотрел на него и отвернулся.

— Еще один,— пробормотал он.

Потом вдруг подошел к Дайеру, взял его под руку и повел по улице.

— Мне вспомнились слова из фильма «Касабланка»,— сказал он весело.— В самом конце Хэмфри Богарт говорит Клоду Рэйнсу: «Луи, мне кажется, что это — начало красивой дружбы».

— Знаете, а вы немного похожи на Богарта.

— И вы заметили?

Наступило время забвения. Но они старались запомнить все до последней детали...

 Примечание автора

Я взял на себя смелость изменить местонахождение Джорджтаунского университета, а также перевести в другое место Институт языков и лингвистики. Проспект-стрит в действительности не существует, она выдумана мной так же, как и приемная в доме иезуита.

Отрывок прозы, приписанный Ланкэстеру Мэррину, взят из проповеди Джона Генри Ньюмана «Вторая весна».

 ЛЕГИОН

 Часть первая

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 13 МАРТА

 Глава первая

Он размышлял над вечной проблемой смерти, над ее бесчисленными и жестокими проявлениями. Перед его мысленным взором возникали то кровожадные ацтеки, вырывающие из человеческой груди еще бьющееся сердце, то искаженные в муках лица раковых больных, то младенцы, похороненные заживо. Он решил было, что Бог жесток по своей сути и ненавидит человека. Тогда он вспомнил о другом мире, пронизанном гением Бетховена. Красочная и многогранная Вселенная, где но утрам звенит песня неугомонного жаворонка, где торжествует Карамазов и где все и вся согревается добротой. Он вглядывался в поднимающийся над Капитолием диск солнца, прочертивший на поверхности Потомака оранжевые полосы. И тут взгляд его упал на землю. Туда, где у его ног покоилось очередное доказательство бесконечного насилия и жестокости. Какая-то чудовищная размолвка произошла между человеком и его Творцом. И вот теперь он стоит здесь, на пристани, и созерцает весь этот кошмар.

— Лейтенант, по-моему, они его нашли.

— Не понял. Кого нашли?

— Молоток. Они нашли молоток.

— А, молоток. Хорошо.

Киндерман

с трудом возвратился к действительности. Он глянул в сторону и заметил, что эксперты по судебной медицине уже собрались. Они подходили поодиночке: одни тащили кучу каких-то склянок, пинцетов, пипеток, другие же держали в руках фотоаппараты, блокноты и мел. Их приглушенные голоса были еле слышны, как будто эти люди сочли за благо не разговаривать, а перешептываться между собой. Однако в большинстве своем, они вообще предпочитали помалкивать. Даже движения их были какими-то беззвучными. Бесцветные и размытые силуэты — они явились словно из сновидений. Где-то поблизости урчала речная драга.

— Кажется, вот-вот закончим, лейтенант.

— В самом деле? Правда?

Прищурившись, Киндерман поежился от утренней прохлады. Полицейский вертолет только что закончил поиск и теперь медленно удалялся, подмигивая красными и зелеными огоньками над мутной, грязновато-коричневой холодной водой. Следователь задумчиво наблюдал, как он постепенно уменьшается. Вертолет таял в лучах восходящего солнца, словно сгорающая надежда. Киндерман прислушался, слегка склонив набок голову, и, дрожа от холода, поглубже запихнул руки в карманы пальто. Женский крик, такой пронзительный и леденящий кровь, все не стихал. Этот крик разрывал Киндерману сердце, да и изогнувшиеся, растущие по обоим берегам стылой реки деревья тоже, казалось, мучаются, страдая вместе с женщиной.

 — О Иисус! — мысленно воскликнул Киндерман. Затем взглянул на Стедмана.

Почти касаясь коленом земли, патологоанатом сидел на корточках возле грязной, запятнанной простыни из грубой ткани, под которой скрывалось нечто бесформенное. Нахмурившись, он уставился на нее и о чем-то сосредоточенно думал. Стедман застыл словно изваяние. Лишь по белому облачку дыхания, которое тут же растворялось в морозном воздухе, можно было определить, что патологоанатом жив. Внезапно Стедман поднялся и бросил на Киндермана странный взгляд.

— Вы узнаете эти порезы на левой руке жертвы?

— Что именно вы имеете в виду?

— Порезы расположены необычно.

— В самом деле?

— Да, мне так кажется. Они напоминают символ одного из зодиакальных знаков. По-моему, это символ Близнецов.

Киндерману вдруг показалось, что сердце у него перестало биться. Он глубоко вдохнул. Потом взглянул на реку. За массивной кормой драги появилась байдарка — это приступала к утренней тренировке команда Джорджтаунского университета. Лодка в полнейшем безмолвии скользила по водной глади. Вот она мелькнула в последний раз и тут же исчезла под мостом. Сверкнула вспышка фотоаппарата. Киндерман опять взглянул себе под ноги, туда, где лежала эта грубая, холщовая ткань.

«Нет, этого не может быть,— рассуждал он про себя.— Этого просто не может быть».

Патологоанатом проследил за взглядом следователя, и его покрасневшая от мороза рука потянулась к воротнику пальто: он вцепился в него, ежась и дрожа от холода. Сейчас Стедману более чем не хватало шарфа. Собираясь сегодня на работу, он в этой чудовищной спешке забыл прихватить его.

— Какой жуткий день для смерти,— тихо произнес Стедман.— Все это так неестественно.

Киндерман дышал с присвистом, белый пар облачком клубился возле его губ.