Династия Бернадотов: короли, принцы и прочие…

Скотт Стаффан

Принц Евгений, кроткий и лояльный бунтарь

Если говорить о принце Евгении в ином контексте, не как об одном из Бернадотов, то он не принц, не кроткий и не бунтарь, а один из крупных шведских художников.

Богатство и королевский статус обеспечили ему условия для работы, каким может позавидовать любой художник, но не они сделали его художником, и, что бы ни говорили ретивые почитатели, не стали они и препятствиями, какие другим художникам приходится преодолевать в своем развитии.

Такое богатство и в особенности такое общественное положение — явления исключительные, поэтому и препятствия у принца были тоже необычные — что правда, то правда. Однако ж приятнее плакать в «ягуаре», чем в «фольксвагене», как говорят наивные люди, не задумываясь о том, что преобладающее большинство обитателей Земли не имеет даже велосипеда, чтобы поплакать на нем.

Многие из Бернадотов занимались музыкой, изобразительным

искусством или литературой. До Евгения самым большим талантом был принц Густав, но он умер очень рано, и мы не знаем, что бы из него получилось. Поскольку же принц Густав безвременно скончался, то уникумом в династии является его племянник Евгений, большой, оригинальный художник, каким могут похвастаться немногие семьи.

Если на минутку взглянуть на него как на принца, а не как на художника, то он по меньшей мере столь же интересен. По взглядам, по мировоззрению он отличается от всех остальных родичей — и тем не менее остается неизменно лоялен. По совсем другому поводу кто-то назвал его «серафической личностью», и это красивое выражение вообще метко его характеризует. Он спокойно-упрям, не отрекается от своих взглядов, но преподносит их так, что соблюдает согласие и со своим лицемерным и реакционным отцом, и с пассивным братом Густавом V, когда тот большей частью находится под каблуком у своей властной жены — германской патриотки. Он лояльный сын, занимающийся практическими делами Оскара II по норвежским вопросам, но незадолго до роспуска унии пишет матери, что, наверно, лучше уступить желанию норвежцев, хотя как лояльный сын полагает, что они действуют не очень-то красиво. (Если б они действовали очень красиво, мы бы до сих пор состояли в унии.) Во время «речи в дворцовом дворе» он — лояльный брат, так как на троне теперь Густав V, и даже в частных письмах лояльно отмежевывается от Стаафа, — но принадлежность его к левому политическому крылу (как уже говорилось, тогда это были либералы и социал-демократы) совершенно очевидна.

В противовес брату Карлу, Синему принцу, его прозвали Красным принцем, что для детей более поздних времен выглядит странно, ведь они воспринимают «красный» как символ крайне левых, социалистов и коммунистов. А Евгений-то был либералом. Прозвище «Красный принц» много говорит и о том, как смотрели даже на невинный радикализм в ограниченных кругах, из которых он вышел.

В первую очередь Евгений, но также его племянники Вильгельм и Густав VI Адольф своей демократичной порядочностью действительно внесли в тридцатые и сороковые годы неоценимый вклад во благо монархии, не говоря уже о вкладе в демократию, что, разумеется, гораздо важнее. В черные для Европы десятилетия, когда фашизм и нацизм занимали во многих странах властные позиции, они не удовольствовались снобистской позицией «мы выше этого», широко распространенной среди верхушки высшего общества, включая королевских особ Европы, но высказывались и действовали, однозначно показывая, на чьей они стороне, — акт доброй воли, важнейший для дальнейшего существования шведской монархии. Вопрос в том, способны ли рьяные поборники монархии оценить такое.

Старший из тройки, Евгений, был вдобавок наиболее передовым и просвещенным — и всячески это демонстрировал. Диву даешься, как много он мог себе позволить. Еще при жизни Оскара II поддержал чрезвычайно радикальное в ту пору требование восьмичасового рабочего дня и присутствовал на первомайской демонстрации 1899 года в Стокгольме; в шествии он вряд ли участвовал, есть определенные границы, но уже одно то, что он находился там, весьма примечательно. Евгений не скрывал своих симпатий в письме к матери, королеве Софии, где описывал великолепный живописный эффект — «заснеженные холмы с серо-желтыми пятнами голой земли и выплеснувшийся из города черный людской поток с мрачными темно-красными флагами, которые порой ярко вспыхивали на фоне свинцово-серых туч. Я видел это чуть не каждый год, и всегда это производит одинаково мощное впечатление своей массовостью и внушает уважение, как только подумаешь, что то же самое происходит повсюду»; принадлежат цитированные строки отнюдь не какому-то там юному мечтателю, а тридцатичетырехлетнему мужчине. В юности он весело писал домой из Парижа, что полагает участие в уличных беспорядках частью воспитания принца; дело было в Париже во времена генерала Буланже [123].

Точно так же четко и ясно, как выразил сочувствие растущему рабочему движению, Евгений продемонстрировал, что в борьбе за избирательное право держит сторону демократии.

Когда он на балконе позировал Рикарду Бергу [124]для картины «Северный летний вечер», которая через девяносто лет стала афишей выставки «Северное сияние», «Оскар Бьёрк [125]на нижнем [балконе] читал вслух о процессе Дрейфуса [126],

который невероятно нас интересовал», — совершенно незачем строить домыслы по поводу того, на чьей стороне в этой схватке между реакционными антисемитскими течениями и прогрессивными кругами стоял принц. Когда бойкий датский журналист из «Политикен» спросил пятидесятисемилетнего принца, не «был ли он большевиком», Евгений ответил, что он «старый либерал». В шестьдесят восемь лет, в 1933-м, он в письмах выражал глубочайшее отвращение к жаждущему власти германскому нацизму, писал о «гитлеровском порядке»: «Мне он не по душе. Я попросту испытываю отвращение к менталитету, который в нем выражен, и никогда не соглашусь, что он обусловлен необходимостью. Во всяком случае, одному Геринг меня научил — я больше не объективен и очень за это благодарен. Я не стану более искать оправданий и объяснений актам насилия и несправедливости. Львиную долю того, в чем я обвинял немцев во время последней войны: жестокость, раболепие, полное отсутствие психологического подхода и безобразная привычка угрожать и запугивать, — теперешняя Германия однозначно подтвердила. Хорошо, что я это из себя вытравил».

В 1936 году, когда Карл Осецкий [127], сидевший в концлагере, получил премию мира, Гитлер запретил немцам впредь принимать любые Нобелевские премии. Однобокий германофил Свен Хедин защищал это по всем статьям идиотское решение — и получил от своего давнего знакомца принца Евгения письмо, которое вызывает уважение своей сдержанной страстностью. Принц мягко говорит, что заявление Хедина огорчило его, а затем с обманчивым спокойствием наносит удар: «Меня всегда удивляло, что вы, такой большой шведский патриот, нередко бываете весьма снисходительны и высматриваете смягчающие обстоятельства, когда Германия действует по отношению к нам вызывающе и оскорбительно». Это, извините за выражение, жестокий пинок лаковым ботинком в пах.

Другая сторона этой части личности принца Евгения — участие в демократическом просвещении народа, что при его жизни играло большую роль в преобразовании шведского общества.

Странная королевская особа принц Евгений сочетал в своей кроткой и хорошо организованной личности множество совершенно противоречивых сторон. Даже в преклонном возрасте он был безупречным принцем и герцогом Неркским, который надевал гусарский мундир, чтобы участвовать в королевских приемах обок брата-короля, и бодро играл в кегли с жовиальным премьер-министром, бывшим революционером и в принципе по-прежнему республиканцем Пером Альбином Ханссоном. А в то время, когда гитлеровская Германия истребляла европейских евреев в газовых камерах Центральной Европы, брат шведского короля принц Евгений в марте 1943-го вместе с главным раввином Эренпрейсом демонстративно пришел в Оперу на благотворительный концерт в пользу еврейских детей-беженцев.

Нацистское министерство иностранных дел возбужденно писало, что «шведский королевский двор, по-видимому, находится под сильным еврейским влиянием» (dass der k"onigliche Hof in Schweden unter starkem j"udischem Einfluss zu stehen scheint), и потребовало от своего посольства сделать заявление. Едва ли в то критическое время в отделе германского МИДа, отвечающем за маленькую Швецию, сидели лучшие умы Германии.

Мягкая демонстрация Евгения не вполне уникальна. В старшем поколении, выросшем в обществе, где дешевые еврейские анекдоты были приемлемы даже в кругах, которые считались респектабельными, хватало людей, проявлявших порядочность в порой весьма непростых обстоятельствах. Именно тогда Финляндия слышит от Германии (которая была не союзником, а «соратником в борьбе с общим врагом»), что ей следует выдать своих евреев на уничтожение; речь шла о нескольких тысячах. В ответ маршал Маннергейм [128]пошел в хельсинкскую синагогу на поминальную службу по погибшим солдатам-евреям. Это был куда более яркий способ продемонстрировать самостоятельность, чем невозмутимое курение в присутствии Гитлера, поборника здорового образа жизни.

Комический инцидент произошел в годы Второй мировой войны, когда полиция явилась к известной противнице нацистов Амелии Поссе [129]. Она вызвала по телефону говорящего по-шведски пресс-атташе британского посольства, тот приехал и застал следующую картину: она лежала в постели, двое смущенных полицейских, скрестив руки на груди, сидели на подоконнике, а в изножии хозяйкиной кровати сидел принц Евгений. Графиня Поссе, весело смеясь, представила пресс-атташе как «английского шпиона» и заявила полицейским, что им не стоит поднимать шум из-за радиопередатчика, который по ее просьбе собрали для норвежского Сопротивления. Король будет весьма возмущен, если ей попробуют помешать, полицейские могут спросить у брата короля, вот он сидит на ее кровати. Принц Евгений подтвердил, что король будет крайне недоволен. В конце концов полицейские задом выпятились вон из комнаты, в знак почтения к принцу. Когда дверь за ними закрылась, принц расхохотался. Под кроватью в самом деле стоял новенький радиопередатчик.