Диомед, сын Тидея
Шрифт:
А мы со Сфенелом ей помогаем – по кувшину пустому лупим. Чтобы в такт было. А Амикла менадой по горнице носится, смеется, бубном звенит.
...А потом запела она. И ведь что интересно, когда Амикла поет, то уже и не пищит вроде. Взрослый такой голос, сильный.
А затем и мы подпевать стали.
– Я это... пойду. Домо... Домой...
Договорить Капанид все же смог – с трудом. И даже встать. И даже плащ накинуть.
Бурдюк пуст, второй мы куда-то запрятали (от беды подальше!), Амиклу на скамью уложили, моим плащом укрыли.
– По... Пойду!
Мне
– Давай я ее отнесу. Или позову кого – чтоб помогли.
Сфенел – на Амиклу (спит она, улыбается). Смотрит долго, головой качает. .
– Не-а. Пусть она тут... У nебя. И завтра тоже. И послезавтра... И вообще...
– Ты чего? – поразился я.
А Капанид вновь на Амиклу поглядел, башкой мотнул:
– Того! Потому что она тебя лю... любит, понял? Тебя! А ты ду... дурак, ду... дубина, собака ду... дурная! Понял? А жрецу, Стрепсиаду этому, мы разобьем мо... мо...
На этот раз договорить мой друг не сумел.
* * *
А теперь и я третий день из дому не выхожу!
* * *
– Ты не вини себя, господин Диомед! Ты не виноват, просто ты меня пока увидеть не можешь. Смотришь, а не видишь. А я тебя вижу, потому что я тебя люблю, понимаешь? Но ты меня увидишь, обязательно увидишь, любовь – сильная, она даже смерти сильнее! А я тебя любить буду – пока ты меня не полюбишь! Или не прогонишь. Ты меня не прогонишь, господин Диомед?
* * *
Ночью за мной пришли. Амикла заснула, калачиком на ложе свернулась, а я не спал. Лежал, руки за голову, и в потолок смотрел.
Думал.
И о ней думал, и о себе, и о Светлой, и о том, что жрецу нужно морду набить. О всяком, в общем.
Вот тут они и пришли. Вошли, не постучали. Шлемы с хвостами конскими, панцири золотом сверкают. Дедова охрана!
– Собирайся!
Собирайся – это значит фарос, сандалии новые, диадема. А где я ее, диадему, возьму? Так и пошел – без диадемы.
А Амикла и не проснулась.
Темно было в покоях, даже факел не горел – чадил только. И от того дедово лицо совсем мертвым показал Каменным каким-то. Только глаза живые.
– Подойдите ближе!
Это он нам – мне, Ферсандру, братишкам его, близнецам, маленькому Киантиппу и, конечно, дяде Эгиалею. Дядя, оказывется, уже приехать успел. Приехать успел, а переодеться – нет. Так в плаще дорожном и пришел.
– Ближе!
Твердо звучала речь ванакта Адраста Злосчастного. Хоть и не сидел он на троне – лежал. Покрывало до подбородка, из-под покрывала рука свесилась – худая, недвижная.
– Говори!
Это дед, конечно, дяде Эгиалею. Тот ближе шагнул, руку, ту, что свесилась, поправил.
– Отец, Микены нам не помогут. Эврисфей сказал, что не даст войска. И наше войско не пропустит. (Вот куда дядя Эгиалей ездил!)
Серые губы
– Говори ты, Диомед!
Я вздрогнул. Как начать? «Ванакт»? «Богоравный»?
– Дедушка! Дядя Андремон... Басилей Андремон поможет, но он сначала хочет поговорить с тобой или с дядей Эгиалеем. Он может приехать...
(Купцы, которые на разбойников похожи, мне не только молоко злое передали. Но и на словах кое-что.)
И вновь дернулись губы Адраста Злосчастного.
– Нет... Иначе сделаем. Я сказал – ближе подойдите!
Подходим. И страшно почему-то. Ферсандру своих братишек даже подталкивать пришлось. А у Киантиппа губы задрожали.
– Я, Адраст, сын Талая, ухожу из нашего мира. Я не могу завещать вам великого царства, поэтому я завещаю вам, сыну и внукам моим, мечту...
Твердо говорил мой дед и прямо смотрели его глаза.
– Ты, Ферсандр, со своими братьями воцаришься в Фивах. Ты, Диомед, станешь владыкой Калидона, а потом и всей Этолии. И вместе вы сокрушите проклятый дом Пелопса!..
И вдруг я понял – что-то не так! Дед сказал «сыну»? Одному! А как же дядя Эвмел? Почему его не позвали?
– Аргос вновь станет первым городом Эллады. Вы сделаете это, иначе душа моя не даст покоя никому из вас. И если надо будет пролить кровь – свою или чужую, – вы ее прольете! Мечта дороже крови...
Да, дядю Эвмела не позвали. И я уже не удивлялся.
– Начнем сейчас, когда все наши враги уверены, что вы плачете у моего смертного ложа. Не смейте плакать! Это – удел женщин, а вы справите тризну по мне в Фивах и Калидоне. И да будет так! Клянитесь!
– Клянусь! – это дядя Эгиалей. – Клянусь, отец!
– Клянусь... клянусь... клянусь... клянусь... – это мы, вразнобой, негромко.
И вновь вспыхнул перед глазами темный огонь – пламя Зевса Листия...
« Мы, Семеро, клянемся честью, кровью и жизнью своей...» И другой огонь – элевсинский. И крик тети Эвадны. – Ты, сын, едешь к куретам – завтра же! Не бойся, я не умру, пока ты не вернешься! А если умру, мою смерть скроют. Ты, Ферсандр, сам знаешь, что делать... Ферсандр побелел весь, губы ниточкой сжал. Кивнул И дядя кивнул. И я. Ведь ясно, не один он к куретам поедет!
– И еще... – Лицо деда дернулось, исказилось каменной маской. – Если... Если выродки Амфиарая – или кто-то еще – попытаются вам мешать, вы их всех! До седьмого колена, всех! Всех..
Дрогнуло покрывало. Худая, дрожащая рука поднялась, сжалась в кулак.
Упала.
– Всех...
Дохнуло холодом. И вдруг почудилось мне, что не дед, не Адраст Злосчастный, говорит с нами. Будто взглянул мне в глаза сам Танат Жестокосердный...
* * *
И снова, как когда-то в детстве, Крон Всемогущий раскрутил свое хрустальное колесо, что простерлось под всеми мирами, невидимое, неслышное. Быстрее, быстрее, быстрее!.. Время помчалось бешеным конем, зимним ветром, колесницей под уклон, не разбирая, не давая оглянуться...