Дипломатическая быль. Записки посла во Франции
Шрифт:
Утром нам предстояло проводить А. Ковалева в аэропорт, и мы отправились к себе передохнуть несколько часов.
Захваченный с заседания молоток остался лежать на рабочем столе.
За утренним завтраком я рассказал А. Ковалеву о нашей бурной ночи.
Из аэропорта все мы — члены делегации — заехали в представительство. Нам оставалось сделать в Женеве совсем немного: отправить телеграмму с кратким изложением последних событий, собраться, дождаться спецсамолета, который должен был прибыть за нами, и, как говорится, снять лагерь. По дороге из аэропорта мы обратили внимание на то, что, оказывается, стояла превосходная летняя погода.
Однако едва члены делегации расселись за столом,
«Чем больше я думаю, — заявил он, обращаясь ко мне, — тем больше утверждаюсь во мнении, что в итоге вчерашнего обсуждения можно было найти и провести решение, в большей степени благоприятствующее позиции Кипра».
Вот так сюрприз! Женевский этап совещания закрыт. В столицах несомненное удовлетворение. Об этом через час-другой зашумит печать всего мира. Делегации собирают чемоданы. И вдруг такое заявление! И даже больше, чем заявление: поставлен вопрос о том, что мы не все сделали для государства, позиция которого была нам понятна…
Как быть? Мои коллеги опустили головы. Отвечать надлежит мне. Председателем был я, и за главу делегации остался я, деваться некуда. Но что ответить?
Можно сказать, что успех Совещания даст столь положительный эффект, что это поможет решению всех проблем, в том числе и кипрской. Но это Лев Исакович знает и сам.
Или сказать, что мы же все были там вместе. Что же махать-то кулаками после драки.
Но для такой резкости должны быть сомнения в искренности Льва Исаковича, подозрения в том, что, ставя этот вопрос, он ищет чего-то иного, кроме наилучшего результата для нашей дипломатии. Нет, это не годилось. Лев Исакович — дипломат огромного опыта. В Женеве он вынес на своих плечах основную тяжесть разработки принципов взаимоотношений между государствами — участниками Совещания. И, наконец, он был ответственным за кипрский вопрос. Не годятся все эти варианты.
— Хорошо, — говорю. — Заседание позади, и Совещание закрыто. Но одна зацепка для продолжения действий здесь в Женеве все-таки еще остается. Она в том, что я, как председатель заседания, еще не подписал его протокол.
Действительно, практика предусматривала такую формальность, как подписание председателем протокола заседания. Это была именно формальность, так как в протокол вносился минимум сведений о заседании и его решениях, и, насколько я помню, никогда никаких проблем с этой операцией на Совещании не возникало. Но в то же время, говоря строго юридически, до тех пор, пока протокол не подписан, председатель мог ставить вопрос о том, что заседание не закрыто, и поднимать вопрос о его возобновлении до истечения срока своих полномочий, т. е. до полуночи.
— Так вот, опираясь на эту формальность, я могу постараться возобновить заседание где-то во второй половине дня, но для этого надо иметь хоть какую-то минимальную уверенность, что подобная экстравагантность может быть оправдана.
Я вижу, что этот разговор рассеял усталость моих коллег.
— Для этого, Лев Исакович, я предлагаю вам срочно встретиться с главой кипрской делегации. Один на один. Выяснить, чего бы он хотел добиться. Дайте обещание, что наша делегация сделает все, чтобы помочь достичь того, чего он пожелает в сложившейся ситуации. Я же назначу на несколько более поздний час встречу с главой делегации Турции, послом Бенлером (я хорошо знал его) с тем, чтобы еще до заседания обсудить возможные варианты.
Дерзкий это был ход. Подобный внезапному ответному удару фехтовальщика не без риска для него самого. Но другого выхода не было. Я предложил членам делегации высказаться по предложенному плану. Все согласились. Мы разошлись в ожидании новостей после разговора Л. Менделевича с Мавроматисом. Заключительную
Прошла пара долгих часов. Наконец, последовал сигнал: Мавроматис, приглашенный к нам в представительство, уехал. Мы снова все вместе в кабинете. Все внимание к тому, что скажет Лев Исакович. Он, несколько смущенный:
— Мы говорили откровенно, — произносит он глуховатым голосом, — с разных сторон анализировали обстановку.
Говорили долго. Мавроматис сказал в завершение: исход вчерашнего заседания — наилучший из всех вариантов для Кипра, и ничего другого делать больше не следует.
Мудрый человек Мавроматис! Гора с плеч! Я даю отбой встрече с послом Турции. Мы отправляем телеграмму в Москву, не отягощая ее подробностями. Расходимся. Время запаковать и памятный председательский молоток. Но куда он запропастился? Не могу найти. Спрашиваю нашего ответственного секретаря, не видел ли он его. Тот, смешавшись, приносит молоток из своего кабинета. Немного сконфуженно объясняет, что, дескать, у него были свои планы насчет этого сувенира. Все бывает. Сейчас этот деревянный молоток пылится в моем кабинете и вызывает немалое любопытство внука, который норовит использовать его по, казалось бы, прямому назначению: забить им гвоздь.
Самолет уносит нас на Родину.
Минуло пять лет. В Мадриде начала работу вторая встреча государств — участников Общеевропейского совещания, Я был послом в Испании и руководителем нашей делегации на подготовительной части встречи. В испанскую столицу съехалось много ветеранов женевских схваток. Встречи, воспоминания. Здесь и член мальтийской делегации на женевских переговорах, тоже мой старый знакомый. Нет-нет, не посол Гудвилл, который был личным представителем премьер-министра Мальты Минтоффа. Он стоял выше того дипломата, который постоянно руководил в Женеве мальтийской делегацией. Мне как раз было интересно узнать, что стало с послом Гудвиллом, и такой вопрос я задал моему мадридскому собеседнику. Тот помрачнел, услышав вопрос. Молчал. Я повторил:
— Так что же посол Гудвилл? Что с ним, чем занимается?
— Я знаю вашу историю с послом Гудвиллом, — услышал я в ответ. — Она кончилась для него плохо. Совсем плохо.
Я не верю своим ушам.
— Но в чем же дело? Ведь он так много сделал не только для успеха Совещания, но и для Мальты? И к тому же Гудвилл поделился со мной позицией, которая исходила от самого Минтоффа.
— Это вы так считаете. Минтофф же рассудил иначе. Дело в том, что Гудвилл отдал вам в тот день действительно последнюю запасную позицию Мальты. Да, она была апробирована самим Минтоффом, но рассматривалась премьер-министром как крайняя уступка в надежде на то, что Мальте удастся получить что-то большее. Одним словом, Минтофф был раздосадован до предела и уволил Гудвилла не только из Министерства иностранных дел, но и с государственной службы вообще.
Мне стало грустно. Я призывал собеседника в свидетели того, что полученное тогда Мальтой было максимумом возможного.
— Не пойди Гудвилл на смелый шаг, не было бы ничего, ни для Мальты, ни для всех нас.
— Вы спросили меня про посла Гудвилла, я вам рассказал, — заметил собеседник и умолк.
Я остался под сильным впечатлением от услышанного, не раз мысленно возвращался к тому, что случилось с Гудвиллом, старался представить себе его чувства. Он действовал, несомненно, разумно в тех условиях, в которых оказался, и… был за это наказан. Как оценить такой парадокс? Недостаточной осторожностью, психологическим просчетом или, может быть, издержками дипломатической профессии, которая порой обрекает человека на роль заложника всесильных обстоятельств или воли капризного начальника?