Дипломатическая быль. Записки посла во Франции

Дубинин Юрий Владимирович

Но я счел это недостаточным и добился приема у генерального секретаря Елисейского дворца, благо основание было серьезным: Л. Брежневу предстояло быть гостем его прямого начальника — президента Франции. Кабинет руководителя администрации президента — это не фойе Гран Опера, в изложении идеи я был четок, а сквозь даже более рафинированное, чем у Андреани, поведение собеседника я, тем не менее, почувствовал, что отторжения предложения нет, скорее, есть позитивное его восприятие. Об этом мне говорил весь мой многолетний опыт общения с французскими партнерами. Я все

отписал в Москву и прямо из Парижа внес предложение о разработке и передаче французам проекта соответствующего документа. Посол С. В. Червоненко меня поддержал.

В Москве А. А. Громыко предложил идею на рассмотрение Л. Брежнева. Тот одобрил.

Встал вопрос о разработке текста для передачи французам. Тут начались терзания. Требовалось охватить много проблем как концептуального характера, так и конкретных, составляющих основное содержание международной политики, от разоружения до прав человека. Это вело к необходимости многочисленных согласований, и по пути движения проекта мои заготовки шлифовались, как телеграфный столб. Что же касается американистов, а они в мидовском аппарате были едва ли не столь же влиятельны, как США в мире, то они вообще ворчали: «опять вы со своими французами отвлекаете от дел».

Дни уходили. Вскоре в Москву для подготовки визита должен был прибыть министр иностранных дел Франции Л. де Гиренго, а передавать французам было нечего: бумага все еще не доехала до стола министра. Наконец, она к нему попала, но ценой включения в нее ряда жестких формулировок и вымывания гуманитарной проблематики. А. А. Громыко ее утвердил, С. В. Червоненко срочно передал проект на Кэ д’Орсе и вскоре сообщил в Москву высказанную ему лично реакцию французского министра: мы ни о каком документе о разрядке не слышали и слышать не хотим.

Со скоростью, близкой к той, с которой телеграмма летела из Парижа в Москву, я оказался «на ковре» в кабинете министра. А. Громыко с трудом сдерживал раздражение. Вернее, сдерживал ли… Он не ставил под сомнение то, что я написал из Парижа, но бросил упрек, что я вышел во время поездки в Париж не на тех людей, то есть разговаривал не с теми, голос которых был достаточно значимым для понимания настроений во французской столице. Его, конечно, беспокоило то, что он уже сделал предложение генсеку и там идея понравилась, а теперь она оказывалась отвергнутой французами.

— Лучше сделать больше, чем обещаешь, чем не выполнить то, что пообещал, — бросил министр, и как истина общего характера это, конечно, было справедливо.

Я стоял на своем, утверждал, что речь идет хоть и об очень крутом, но все-таки лишь приеме в дипломатическом торге, который затевают французы вокруг содержания возможного документа. Борьба только начинается, и ее стоит продолжить.

Но приказывает министр, и я получил указание подготовить Л. Брежневу записку, в которой документ о разрядке снимался из числа ожидаемых в результате его визита. Записка была тут же подписана, а мне оставалось отправиться восвояси.

Прилетел Л. де Гиренго. С ним и Андреани. После встречи во Внуково я пригласил его в свою машину. Он всю дорогу

просидел с каменной физиономией. Даже о погоде разговаривал с опаской. В таких условиях я предпочел не вспоминать о документе о разрядке, чтобы не испортить дело вконец.

Министры уселись в особняке на улице Алексея Толстого за круглый стол. Я тоже там. Разговор о том, какие документы готовить к визиту. Насчет документа о разрядке французы не говорят ни слова. У меня неотступный вопрос: вспомнит ли о нем сам А. Громыко? Ведь он теперь свободен от обязательств перед Л. Брежневым и может решить не усложнять жизнь. Чем больше уходит времени, тем больше напряжение. Но вот вспомнил! Хорошо! Спросил. Гиренго небрежно ответил: не видим необходимости.

Продолжит ли настаивать наш министр? Ведь следующее его слово будет означать начало борьбы.

Продолжил. Мягко пояснил выгоды задуманной акции.

Француз свое: нет.

Что же, конец? Нет, Громыко продолжает:

— Мы вам передали проект. Скажите, вам что, сама идея не подходит или, может быть, есть какие-то соображения по проекту?

И вдруг Гиренго просит Андреани дать ему проект.

У меня гора с плеч. Дипломат, потянувшийся к бумаге, согласился на переговоры, а значит, договоренность возможна.

— Ну, вот, например, — бросает Гиренго, — вы пишете…

— Так это можно изменить, — говорит А. Громыко.

— А вот еще это… Что это значит? — спешит набрать очки француз.

— Давайте подумаем и над этим, — отвечает министр. — Что еще?..

Итог: Андреани не улетел с Гиренго в Париж. Его оставили в Москве. Днем и ночью мы провели с ним 60 часов, скрипя перьями, да и не только перьями. У каждого за спиной был весьма требовательный тыл, и это делало разговор непростым. И об одном, и о другом можно было сказать: какой же он трудный переговорщик!

22 июня в Париже руководители двух стран подписали Совместное заявление Советского Союза и Франции о разрядке международной напряженности.

На следующий день перед выездом в аэропорт для отлета в Москву А. А. Громыко пригласил меня на утренний завтрак в отведенную ему комнату в башне замка Рамбуйе. Жест с его стороны редкий. Он пил кофе, я чай. Разговор был обо всем и ни о чем: то об истории Франции, то что-то из нашей истории. О чем еще можно было говорить, когда одна забота позади, а новые появятся только по возвращении в Москву. И когда надо как-то мягко загладить шероховатость, которую в общем-то можно было и не создавать, хотя дипломаты такие же люди, как и все, с нервами…

Как ставился вопрос о разрядке в Совместном заявлении, о котором идет речь?

Общая цель состояла в том, чтобы придать ей универсальный характер как с точки зрения охвата областей международного общения, так и с географической точки зрения.

Разрядка политическая должна была быть дополнена военной, в связи с чем говорилось о необходимости принятия «решительных инициатив» в направлении разоружения.

Прямо указывалось на то, чтобы развитию духа разрядки не препятствовали соображения блоковой политики.