Дитя общины

Нушич Бранислав

– С этой бумагой из Прелепницы.

– В архив, в архив, и все! – решительно повторил Радисав.

– Нельзя ее в архив! – смиренно возразил писарь.

– Почему нельзя? – спросил староста, думая, что писарь ставит под сомнение его познания в делопроизводстве.

– Потому что при этом документе есть приложение, а его в архив никак не сунешь.

– В архив вместе с приложением! – загремел Радисав.

– Слушаюсь, но только приложение это – младенец, живой младенец.

– А… м-да! – замычал Радисав, вспомнив содержание письма. –

Ну, а как же быть?

– Не знаю, – сказал писарь и пожал плечами.

– Зато я знаю!

Радисав повернулся к посыльному.

– Где младенец?

– В комнате у писаря, – ответил посыльный, и тут из Писаревой комнаты донесся такой вопль Милича, что и Радисав, и писарь, и посыльный бросились туда и с ужасом увидели, что Милич, лежавший на Писаревой кровати, где валялись и кое-какие документы, привел их в совершенную негодность.

– Фу! – произнес Радисав. – Зови скорей Срею из Прелепницы, пусть уберет это дерьмо.

– Какого Срею? – спросил посыльный.

– Срею из Прелепницы, того самого, который принес письмо и младенца…

– А он… – сказал посыльный и почесал затылок, – это самое… оставил письмо и ребенка, а сам вернулся в Прелепницу.

– Кто это вернулся? – рявкнул Радисав.

– Он… Срея из Прелепницы.

– И оставил это?

– Да, – ответил посыльный.

– Ох! – вздохнул Радисав. – Как же теперь быть? И писарь и посыльный потупили очи и пожали плечами.

– Послушай, писарь, сейчас же зови сюда членов правления. Пусть рассудят: обязаны ли мы содержать сирот, которых наши жители рожают черт-те где?

А уходя, добавил:

– Я вернусь через полчаса, пусть подождут.

Староста ушел к Ивко, а писарь с посыльным пришли к соглашению: посыльный оставался стеречь ребенка, а писарь пошел созывать членов правления.

Старейшины собрались перед домом, а когда пришел Радисав, вошли в правление. Председатель Радисав сел на свое место, выпятил грудь, отдал честь и взял слово:

– Смирно! Открываю заседание. Ребята, прелепницкая община прислала нам рапорт. Зачитай его, писарь!

Когда писарь прочел письмо за № 143, все члены правления переглянулись и вскипели.

– Спасибо! – завопил Петар Ранчич. – Что мы, дураки, чтобы кормить чужих детей? Кто кашу заварил, тот пусть ее и расхлебывает!

– А я скажу, – добавил Радисав Андрич, – раз есть в нашей стране законы для взрослых, то есть законы и для детей. Пусть все по закону и будет!

– А по-моему, – предложил Милислав Неделькович, – нам надо это дело вместе с младенцем отправить на решенье государственному совету.

Председатель Радисав, выслушав эти мудрые речи, снова скомандовал: «Смирно!» – и сказал:

– Это дело, ребята, решается просто, в уставе такое предусмотрено. Мы напишем ответный рапорт, в котором скажем, что крманская община не обязана кормить бедняков, ведущих свое происхождение из прелепницкой общины.

Последняя фраза так понравилась старосте Радисаву, что он обернулся к писарю.

– Внеси,

писарь, в сегодняшний приказ по части следующее: «Крманская община не обязана кормить бедняков, ведущих свое происхождение из прелепницкой общины».

И писарь запротоколировал все, от слова до слова. По предложению старосты правление проголосовало за то, чтобы ребенок был возвращен вместе с письмом, в котором будут упомянуты слова старосты.

На том заседание закончилось. Радисав скомандовал членам правления: «Вольно!», все встали и пошли по домам.

Поскольку уже стемнело, писарь и посыльный остались мучиться с младенцем, а на заре следующего дня посыльный крманской общины двинулся в путь с письмом правления за № 86 и с приложенным к нему дитятей общины.

Так бедняга Милич отправился в свое второе путешествие в качестве приложения к письму, имевшему, правда, уже другой номер.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. Гром с ясного неба

Закончилась воскресная служба, а до полудня еще далеко. Светит солнце, денек выдался на славу. Ни печет, ни жарит, хорошо нежиться в лучах такого солнышка. Народ в праздничной одежде разбрелся – кто на паперти стоит, кто на развилке, кто перед кабаком.

В такой прекрасный день всякому хочется поболтать, а уж тем более батюшке, старосте, лавочнику и писарю прелепницкому. Камень, что вчера еще лежал у них на сердце, свалился благодаря писаревой мудрости, и сидят они теперь перед кабаком, лясы точат, липа у них веселые, глаза, щеки, губы прямо-таки источают радость и удовольствие.

А говорят они о всякой всячине, все им по душе. Вот поп рассказывает, что слышал, будто архиерей любит утку с рисом и при этом, говорят, ест только ножки.

– А я, дорогие мои, – говорит поп, – люблю утку с тушеной капустой, и ножки ты мне не давай, ты подай мне гузку, если хочешь угодить.

– А я люблю спинку, – возражает староста.

– Да что в ней, в спинке! Гузка, дорогой мой, – восклицает поп, глотая слюну, – это такой лакомый кусочек, язык проглотишь.

– Ну, какая гузка у утки, – высказывается писарь, – одна видимость. Только в рот положишь, и нет ее. Я ел страусиную гузку. Семь кило мяса в ней, одной гузкой можно четырнадцать архиереев накормить.

– А какое мясо у страуса? – спрашивает лавочник.

– Курятина, настоящая курятина!

– А дужка у страуса есть? – не отстает лавочник.

– Ну и глуп же ты, Йова! – отвечает писарь. – Как же без дужки, ведь это птица, не человек! Только дужка эта, конечно, большая, как рога, которые у нас на коньках прибивают.

– Ты скажи!… – удивился лавочник.

– Однажды мы такую дужку ломали с немцами. Нас семь сербов с одной стороны тянем, а семь немцев – с другой. Едва переломили.

Потом зашла речь и о всяких других предметах, как водится у людей с чистым сердцем и спокойной совестью, которые и ведать не ведают, что на них вот-вот свалится беда.