Дитя общины
Шрифт:
И ведь верно говорят, думка за горами, а смерть за плечами. И чего только на свете не бывает! Сколько раз случалось, что с ясного неба, без всякой на то причины, ударял гром. Или вот ты радуешься дружным всходам на своем поле, а град неожиданно возьмет и все побьет. Или еще – человек, здоров-здоровехонек, сидит с тобой, выпивает, разговаривает, шутит, и вдруг закатил глаза и помер. Вот такой странный случай произойдет и сегодня, в этот прекрасный день, когда и батюшка, и староста, и писарь, и лавочник настроены весьма благостно, когда
Сидят они, разговоры разговаривают, и вдруг, глядь, весь в мыле бежит посыльный Срея, который – как мы уже могли заметить в предыдущей главе этого романа – никогда не приносит доброй вести, если прибегает вот так, в мыле.
Срея даже к столу не подошел, а лишь поманил к себе старосту, который тотчас встал из-за стола. Срея прошептал ему что-то, и староста тут же побледнел и посинел, как спелая винная ягода.
Староста поманил батюшку, который тотчас встал из-за стола. Староста прошептал ему что-то, и батюшка тут же побледнел и посинел, как спелая винная ягода.
Потом батюшка поманил лавочника Йову, который тотчас встал из-за стола. Поп прошептал ему что-то, и лавочник тут же побледнел и посинел, как спелая винная ягода.
Теперь Йова-лавочник поманил писаря, который тотчас встал из-за стола. Йова прошептал ему что-то, однако писарь не побледнел и не посинел, как спелая винная ягода, потому что пил с раннего утра и уже и без того был бледный и синий, как баклажан.
Настала минута молчания, тяжелая, роковая минута, во время которой никто ни о чем не думал и все тупо смотрели друг на друга.
Наконец писарь подмигнул старосте и зашагал в правление, староста подмигнул попу и пошел следом, поп подмигнул лавочнику и пошел за ними, а лавочник, которому некому было подмигивать, двинулся им вслед без всякого выражения на лице.
Придя в правление, они собственными глазами увидели то самое, о чем только что шептались, а именно: письмо крманской общины за № 86 и роковое приложение к нему, которое довольно улыбалось, как бы радуясь возвращению к своим.
Все перешли в помещение, где обычно заседал совет общины, а Срея с приложением остались в Писаревой комнате.
Писарь развернул письмо крманской общины и прочитал его вслух. Все молчали, будто языки проглотили, так как потеряли способность не только говорить, но и думать.
С грехом пополам батюшка взял себя в руки, обвел всех взглядом и прошептал:
– Как быть-то?
Никто ему не ответил, было слышно, как о стекло окна, жужжа, бьется муха. Наконец староста нарушил тягостное молчание:
– Да-а, что делать?
И снова никто не сказал ни слова. Писарь, вероятно, мог ответить на этот вопрос, но он, похоже, нарочно молчал: пусть немного помучаются. Староста, кажется, почувствовал это и потому спросил:
– Что скажешь ты, писарь, как специалист?
Но сердце писаря не дрогнуло, он не проронил ни слова, хотя уже придумал, как быть. Он просто наслаждался, глядя,
– Бог его знает!…
Этого было достаточно, чтобы все прочие опять повесили головы, опасаясь даже взглянуть друг на друга.
И в этой тишине писарь вдруг решительно произнес:
– А теперь, братья, пошли к уездному начальнику жаловаться на противозаконные действия крманской общины!
Все подняли головы, и будто солнце озарило и прояснило их лица. Батюшке так хотелось еще раз услышать утешительные слова, что он переспросил:
– Повтори, ради бога, что ты сказал?
– Я сказал, – повторил писарь, – пойдем к уездному начальнику и посмотрим, кто лучше знает законы: я или Радисав.
– А это поможет? – спросил староста.
– Конечно! – решительно ответил писарь.
– А что может начальник сделать? – спросил лавочник.
– Прикажет крманской общине взять ребенка.
– Вот хорошо бы! – воскликнули все хором.
– Но скажу вам еще и другое, – попытался охладить их писарь.
– Говори, говори, писарь! – просил староста.
– Не думайте, что все обойдется без труда. Начальник может решить по-своему, и дело обернется против нас.
– Ох, скверно! – со вздохом сказал батюшка.
– Но разве ты, писарь, не можешь сделать как-нибудь так, чтобы начальник решил дело законным образом? – размышлял староста.
– Это можно, – утешал писарь. – Я напишу такую жалобу, что ему никак не вывернуться.
– Чего же ты тогда боишься? – спросил лавочник.
– За себя я не боюсь, я думаю, как бы подкрепить это дело.
– Что ж, и подкрепим, ты, писарь, только научи, как…
– Мне кажется, – продолжал писарь после недолгого раздумья, – что с жалобой к начальнику должна пойти депутация!
– Правильно, – суетливо подхватил староста. – И пусть депутацию возглавит батюшка.
– А я думаю, – воспротивился поп, – что мне в это вмешиваться не годится. Вот если бы речь шла, скажем, о побелке церкви, тогда другое дело, я бы мог возглавить депутацию. Теперь же было бы лучше, чтобы от имени целого мира, как лицо мирское, выступил староста.
– Почему это я? – отпирался староста.
– Будет вам! Вспомните крестины! Неужели вы хотите, чтобы депутацию возглавил Радое Убогий? – пресек распрю писарь. Все перепугались от одной мысли, что такое может случиться.
– Твоя правда! – воскликнули все в один голос.
– В таком случае вы втроем завтра с рассветом и отправитесь. Другим идти незачем.
– Неужто непременно надо идти? – почесав за ухом, сказал батюшка.
– Поверь, батюшка, надо! – отрезал писарь. – Совсем иное дело, когда жалуются лично: тогда и начальник не станет с кондачка решать.