Дитя Плазмы. (Сборник)
Шрифт:
— Нашел отверстие?
— Ну?
— Баранки гну! — рявкнули за спиной, но советчик, оказавшийся рядом, решил проявить терпение.
— Да не орите вы! Он же совсем растеряется… Послушай, вот в этот сток и надо пролезть. Ты, главное, постарайся. Поначалу кажется узко, но если поднажать да изловчиться, все получится.
Кто-то в темноте пошловато загыгыкал. Я постарался не обращать на хихиканье внимания.
— Как же я пройду туда?
— Все прошли, и ты пройдешь. Главное, попробуй…
Я поднажал, я даже крякнул от натуги, и правая нога в самом деле проскочила. Черт возьми! Я даже не сообразил толком, как это произошло. Раз — и все. Колено еще торчало наружу, а все прочее было уже там.
— Ну как? Вышло?
— Точнее сказать, вошло…
И снова в спину зашипели.
— От,
Я не стал отвечать. Тем более, что дальше дело пошло бодрее. Я просунул вторую ногу, поднатужился, втиснулся по пояс, а потом и по грудь. Несколько хуже было с головой — все-таки череп — штука костяная, твердая, но и тут я в конце концов справился. Чуть впереди меня кто-то мучительно и медленно полз. Не крот и не крыса, — человек. Так же мучительно и медленно полз за ним я. Должно быть, мы напоминали дождевых червей. Только с руками и ногами, но таких же гибких, склизких и грязных. Перемещаясь по хлюпающему тоннелю, я все еще пытался рассуждать. Море и время — ладно, но как быть с водостоком? Труба от силы — сантиметров семь или десять в диаметре. Одно мое предплечье куда толще. Я не говорю о туловище. Я не говорю о животе! А тот генерал? Неужели и он ползет вместе с нами?
И снова я проморгал ответственный момент. Довольно грубо меня ухватили за ногу и дернули.
— Наверх же, олух!
Труба разветвлялась, и, должно быть, дернувший меня за ногу был прав. Во всяком случае я не стал спорить и решил поверить ему на слово. А через пару минут я уже сидел в ванне. Перепачканное лицо, волосы, оскверненные какой-то слизью, измятая одежда. И все равно я чувствовал огромное облегчение. Все кончилось. Перебродив, компот трансформировался в вино. Я сидел в собственной ванне, я слышал приглушенную ругань соседей. Мгла окружала со всех сторон, но я не сомневался: события перебросили незадачливого путешественника на родину, домой. В отличие от многих бродяг я люблю путешествовать с одним непременным условием — всегда возвращаться. В данном случае я перехитрил всех и даже самого себя. Холод, который я предсказывал на завтра, уже миновал. Пространство, вобравшее меня, причислялось уже к иному времени. Здешнее время еще хранило тепло. Еще или уже…
ФА-ДИЕЗ
Разумеется, я отправился в гости. Выпасть из законного времени — в каком-то смысле означает потерять себя. Если это происходит в коллективе, можно укрыться в безлюдных пещерах, если потеря настигает в одиночестве, значит, бьет час выходить в люди. Именно там — в вереницах необязательных разговоров, среди пирамидальных салатных холмов и лениво-безучастных тортов вдруг обнаруживаешь с удивлением свое крохотное «я». И возвращается былая запальчивость, возрождается тяга к несбыточному, приходит знание того, что ложка — существо одноклеточное и по роду своему мужское, а вилка — напротив, обязательно дама — с грациозно изогнутой спинкой, всегда вприщур и остро нацеленная, готовая прижать и ужалить. И только в гостях взираешь на часы с оттенком снисходительности. То, что может все, не в состоянии уничтожить таинство посиделок. Ради этого я хожу в гости. И по этой же причине не беру с собой фотоаппарата.
Когда-то я любил снимать публику на дымчато-голубые ленты. Дырочки перфорации вызывали во мне священный трепет. Я закупал бездну фотомелочей и спешил запереться в своей крохотной, подсвеченной красным фонарем лаборатории. Но с некоторых пор любовь моя несколько приувяла. Я заподозрил, что дни рождений, на которых я без устали работал затвором, мало-помалу превращаются в дни моих фотографий. Праздник претерпевал странный перелом, и меня начинали таскать из угла в угол, желая запечатлеть свои незамысловатые позы и улыбки. Иногда мне просто некогда было поесть, зато и почести мне оказывались почти как имениннику. О нем, кстати, успевали забыть. На слуху было только имя фотографа. Странный азарт охватывал гостей, — в них пробуждались актерские качества, и каждый в меру своей фантазии старался изобразить что-нибудь особенно вычурное. Багроволицые кавалеры в тройках и галстуках становились на голову, кто-то пытался садиться на шпагат, а в групповых
Увы, именинами дело не завершалось. На следующий день начинались звонки и расспросы. Все встречные и поперечные считали своим долгом поинтересоваться, что там с фотографиями и как удалась проявка. Спрашивали, когда можно ожидать презента. Когда же «презент» расходился по рукам, начинались довольно странные воспоминания — воспоминания о том, как все они фотографировались.
Случались, разумеется, и обиды. Молодые девушки редко нравятся самим себе. Фотография — не зеркало, к ней другое отношение, и порция неприязни обязательно достается фотографу. Впрочем, может быть, вполне заслужено. Чего-то он, значит, не уловил. Какого-то прекрасного момента. И не оправдание, что такие моменты — редкость, что их караулят, как пугливую синюю птицу. Вот и карауль, коли снимаешь! Выслеживай! И нечего оправдываться и объяснять, что жизнь — не фотография. И что плакать красиво не получается. Так уж оно принято. Вой и рыдания принято называть плачем. А разудалое человеческое гавканье — смехом.
Словом, когда я хочу просто отдохнуть и развеяться, фотоаппарат остается дома, на верхней полке моего специального фотошкафчика, а я подставляю плечи под парадный пиджак и плетусь к зеркалу.
— Полезай, полезай! — говорю я своему упирающемуся костюму. Моему костюму в зависимости от обращения дают самый разный возраст — от трех до двадцати лет. То есть, после чистки и глажки — выглядит он года на три — не больше, а вот после гулянки, дня рождения или еще хуже свадьбы — на все двадцать.
По старой привычке все же заглянул в шкафчик, но в обществе громоздкого проектора, пахучих реактивов, стопок фотобумаг и черных рулонов отснятой пленки фотоаппарат чувствовал себя более комфортно, чем у меня в сумке. Это было очевидно, и я удовлетворенно прикрыл дверцу.
В общем так или иначе я оказался в гостях — за столом, в пиджаке и без фотоаппарата. Хозяина звали весело и просто: Василий Грушин. Он мне нравился, я ему тоже, хотя друг дружку мы понимали с трудом. Он был серьезен и верил в принципы, я тоже был серьезным, но, что такое принципы, не знал. Он мечтал переустроить мир к лучшему и на собственном примере неустанно доказывал, что это вполне возможно. Про переустройство мира я опять же ничего не знал, но Васю Грушина за эту его мечту любил. Любил, но не уважал, и за это он, кажется, уважал меня. Грушин был крупным начальником, его баловали подарками, улыбками и комплиментами. Я ему ничего не дарил и улыбался только когда мне этого хотелось. Но Грушин мне нравился, и он про это знал. Судя по всему, ему было этого достаточно.
Однажды я зашел к нему на работу и застал за странным занятием. Охрану из проходной он проверял на знание Пушкина. Здоровый малый перетаптывался у него в кабинете и с туповатой растерянностью повторял:
— Мой дядя… Дядя самых чистых правил…
— Честных, — мягко поправлял его начальственный Грушин.
— Чего?
— Честных, а не чистых, хоть честь и чистота — тоже, конечно, в некотором роде… Ммм… В общем продолжай…
Чуть позже в кабинет заходили секретари, водители, бухгалтера и тоже бубнили заученные строчки. Знатоков Пушкина Грушин поощрял премиальными.
— Зачем им это нужно? — спросил я его.
— Ты спрашиваешь об этом меня?
— Ну да!
— Спрашиваешь, зачем людям нужен Пушкин?
— Да нет же! Но при чем тут они?
— Ты не считаешь их за людей?
— Тьфу ты!..
На этом наш разговор завершался. И чаще всего таким образом завершалось большинство наших бесед. Но мы друг друга любили. Я считал, что Грушины бессильны переделать мир, но я не сомневался, что он держится на их плечах. Сам Грушин, должно быть, думал про меня, что я правдив и сострадателен. Этих качеств ему вполне хватало, чтобы относиться ко мне с симпатией. Вполне возможно, что причины своего неравнодушия мы просто выдумали. На чем держится дружба и недружба? Наверное, как и любовь, на чем-то смутном и по-человечески неразрешимом.