Дитя среди чужих
Шрифт:
Генри делает шаг назад, затем тихо перебирается на водительское сиденье, поскольку между «дастером» и «пинто» недостаточно места, чтобы он мог забраться на пассажирское. Уже внутри мальчик проскальзывает назад; он постоянно так делал в машине дяди Дэйва или тети Мэри, когда какой-нибудь «идиот» парковался слишком близко.
Огромная тень движется, и большая дверь дребезжит. Скобы цепляются за палку, не позволяя сараю открыться.
– Гаденыш,– холодно, словно забавляясь, произносит голос Джима с другой стороны деревянных реек.– Так и знал, что ты догадаешься. Ты же умный. Скажи мне, Генри, ты с-с-скучаешь по своему старому приятелю, Ф-Ф-Фреду?
Раздается
Но все равно недостаточно.
Смех – маниакальный, как у злодея из мультиков,– резко обрывается.
– Он дал тебе ключи, да? Будь я проклят. Никому нельзя верить, Генри. Запомни. Дядя Джим? Он преподает тебе урок: никому нельзя верить.
Приглушенный голос Джима доносится до Генри сквозь стекла машины, будто издалека, но все же Генри услышал достаточно. Мужчина почти наверняка сошел с ума. Как любил говорить дядя Дэйв: «Шарики за ролики заехали».
Это еще мягко сказано,— говорит его отец.– Там не осталось ни шариков, ни роликов.
Генри поворачивается и видит своего отца со стороны пассажира. Он все еще похож тень, как и обычно, но когда пыльный свет, пробирающийся между прогнившими досками и грязным лобовым стеклом, падает определенным образом, Генри кажется, что папа похож на настоящего. Кожа и глаза. Нос. Губы. Волосы.
На нем синяя рабочая рубашка, и Генри она знакома, хотя он не понимает, почему. Ниже пояса папа погружен в темноту, свет туда не проникает. Но Генри воображает, что на нем, скорее всего, джинсы или брюки цвета хаки – его любимые, со сломанной петлей для ремня и залатанным коленом, ведь папа настаивал, что так штаны становятся с характером.
Когда отец поворачивается к нему лицом, черты становятся размытым, извивающимся лабиринтом, гибридом тени и реальности. Генри видит карие глаза и белые зубы, когда он улыбается, но на свету виднеются поперечные полосы густых теней, и если мальчик поворачивает голову в ту или иную сторону, один из карих глаз отливает чистым серебром. А если опускает подбородок, то зубы превращаются в чернила.
– Папа, что нам делать?
Ну,– говорит его отец, чопорно положив руки на колени и глядя через лобовое стекло на двери сарая, где силуэт Джима Кэди удаляется, возможно, оставляя их в покое, но, скорее всего, чтобы найти способ проникнуть внутрь, прямо как крысы, прогрызшие старые доски.– Наверное, лучше посидим здесь и немного подождем. Посмотрим, что будет дальше.
Генри проводит пальцами по рулю, наслаждаясь ощущением рифленого твердого пластика.
– Ты ушел,– добавляет Генри. Прохладный салон автомобиля, ощущение замкнутости, комфорта и нормальности заставляют его чувствовать себя сонным, расслабленным.– Я звал тебя.
Прости,– говорит отец твердо, но не сурово.– Но мне надо было кое-что сделать.
– Ничего,– отзывается мальчик.– Я рад, что ты вернулся.
Да, я решил, пришло время,– отвечает Джек.– И послушай, сынок, мне нужно тебе кое-что сказать. Наверное, лучше сейчас, пока у нас еще осталось время.
Генри с любопытством смотрит на своего отца. Рот еще остался, но
– Ну что ж,– говорит мальчик, чувствуя просто непосильную усталость,– тогда рассказывай.
За сараем Джим находит в высокой траве старый топор, отброшенный Грегом. Мужчина хватает его и сжимает ручку. «Идеально»,– думает он и возвращается к дверям, не обращая внимания на улыбку на своем лице.
Мне нелегко говорить об этом,– начинает Джек, глядя на свои сложенные руки – извивающаяся масса плоти и непроницаемого мрака.– Но ты должен знать, что я еще недолго буду с тобой, сынок. Мне жаль. Но мое время почти истекло.
Генри гладит руль, не зная, что сказать и чувствовать. Он молчит и ждет.
Все дело в энергии, Генри. Ты уже с трудом удерживаешь меня здесь. Из тебя вышла крутая батарейка, сынок, но когда энергия заканчивается, свет гаснет,– Джек замолкает, словно раздумывая, его глаза из карих превращаются в серебристые, затем обратно.– Когда я умер, ты использовал эту энергию, чтобы держаться за меня, держаться так крепко, что я остался с тобой… по крайней мере, на какое-то время.
– Прости,– тихо говорит Генри.
Нет! Нет, Генри, я рад, что так вышло. Рад, что мне довелось наблюдать, как ты растешь, видеть, как Дэйв с Мэри принимают тебя, любят тебя. Посмотри на меня, Генри.
Генри поворачивается. На мгновение его отец почти полностью оживает. Почти становится собой. Внутри Генри текут радость и печаль, словно река, состоящая из горячего и холодного; это несоответствие, переплетаясь, создает новое чувство, которому нет названия. Чувство, которое можно только испытать, но никогда не объяснить.
Ты подарил мне лучший подарок, Генри. Удивительный,– говорит Джек. А затем, почти лукаво: – И, в некотором смысле… я сделал подарок тебе.
Генри задумывается, затем его глаза расширяются, и на мгновение он забывает об опасности за пределами сарая. О Джиме и Лиаме, о матери и малыше, о трупах собак, о жуках и осах, о холодной комнате в старом доме. На краткий миг он просто остается со своим отцом, и эта радость заливает его разум и душу.
Это прекрасно.
– Мой глаз.
Джек кивает.
Да. Глаз,– отец указывает пальцем на лоб Генри, но не прикасается.– Я знаю, он причинил тебе душевную боль, но все же и помог, так? Ну, надеюсь, хотя бы чуть-чуть. И если честно, без этого,– он снова указывает на лоб Генри,– ты бы и не смог меня увидеть. Неплохой компромисс, да?
Генри улыбается, понимая, что именно такую реакцию ждет его отец, и качает головой.
– Иначе никак,– тихо говорит он, печаль и утрата скрываются за его любовью к призраку, ко всему, что осталось от человека, в котором он когда-то нуждался больше жизни. От человека, который забрал все. От человека, которого он мог простить, которого всегда будет прощать.