Дитя Всех святых. Перстень со львом
Шрифт:
— С Папой я говорил о себе самом.
Потом он наклонился к своему спящему брату и зашептал, почти касаясь губами белокурых кудрей:
— Но главным образом о тебе…
На следующее утро Туссену пришлось как следует встряхнуть своего господина, чтобы разбудить его. Франсуа так и проспал за столом, в обществе брата, который тоже, в конце концов, сломался. В окно харчевни бил яркий свет.
— Который час?
— Недавно приму звонили.
Жан встрепенулся:
— Мне пора на лекции.
— Можно я с тобой?
— Ну, если тебе
Они вышли. Свежий, пронизанный светом воздух погожего январского утра пошел Франсуа на пользу. После вчерашнего возбуждения и излишеств ночной попойки это было подобно глотку живительной влаги. Но еще больше привела его в чувство сама жизнь Парижа. На Скобяной улице открылись все лавки, и уже толкались бродячие торговцы, вовсю расхваливая свой товар.
Был там продавец теплого умывания с двумя ведрами, откуда валил пар; зеленщик погонял ослика с овощами в корзине, повешенной на шею; имелся также продавец отвара со своим сосудом на спине, торговцы сыром, луком-шалотом, мылом, свечами, соломой, метлами, пряностями, крысомором; ходили по улицам пекарь, кондитер, собиратель битых бутылок, общественный писарь, художник, жестянщик, старьевщик… Никогда Франсуа не видал ничего подобного. Он обратился к своему брату:
— Здесь всегда так? Такое оживление?
— Конечно. Но в некоторых домах бывает даже оживленнее. Сегодня вечером мы пойдем в бордель к мадам Гильеметте и ее девицам, на улицу Глатиньи.
Мимо них проплыло какое-то многоцветное видение. Человек нес на плече неведомое чудо.
— Сарацинские ковры!
Франсуа остановил его:
— Они действительно сарацинские?
— Конечно, монсеньор. Ни один христианин не сумеет сделать ничего подобного.
Франсуа прикоснулся к шелковистому ворсу, думая о своем предке Эде. Побывает ли когда-нибудь и он сам в тех краях? Выпадет ли ему удача отправиться в крестовый поход?
Жан взял брата за руку, и они вместе свернули в узкую улицу. Называлась она Шлемной и представляла собой вотчину оружейников. Франсуа как знаток оценил доспехи, щиты, копья, мечи и прочее оружие. Он подумал о том, что надо бы заказать себе и Туссену новое снаряжение, и в первую очередь — щит «пасти и песок». Он поделился этим последним соображением с братом, который ухмыльнулся в ответ.
— Ты без своего герба жить не можешь?
— Это герб нашего рода. Он ведь и твой.
Жан не ответил. Он расхохотался.
— Смотри!
И показал пальцем на прилавок аптекаря, который в этот момент изучал на свет содержимое стеклянного подкладного судна. Но Жан указывал не на самого аптекаря, а на щит с гербом, гордо красующийся над лавкой. Был он тонкой работы и представлял собой три золотых ночных горшка на лазоревом поле.
Жан приблизился.
— Мои поздравления, почтенный аптекарь. Никогда не видел я герба краше вашего!
— Благодарю вас, монсеньор.
— Однако я считаю, что оспорить его у вас должно бы все французское рыцарство.
— Монсеньор смеется надо мной!
— Ничуть не бывало! Ведь за исключением нескольких безумцев, вроде Иоанна Доброго или Франсуа де Вивре, все французское рыцарство дружно наделало себе в доспехи при Пуатье.
— Да, монсеньор. Тому уж двадцать лет.
— Двадцать лет! Прямо чудо! Аптекарь, вы не просто ученый, вы провидец!
И Жан оставил его, наконец, в покое — озадаченного, с подкладным судном в руке.
Покинув Шлемную улицу, братья пустились к Сене и оказались неподалеку от часовни Сен-Льеффруа. Там Франсуа и Туссена поджидал тошнотворный сюрприз — ров Пюнье, самое зловонное место в Париже. В приходе Сен-Льеффруа находился квартал кожевенников и живодеров, и с незапамятных времен они сбрасывали останки животных в просторный ров, где те и разлагались. Братья ускорили шаг и, пройдя еще несколько десятков метров, остановились: перед ними текла Сена…
На реке царило такое же оживление, как и на улицах. Вся Сена была забита судами — большими и малыми, полными и пустыми. Некоторые из них тянули вдоль берега канатами бурлаки, прозванные «баржеглотами», как пешие, так и конные. Виднелись тут и рыбаки, закидывающие лесу с набережной или тянущие короткую сеть меж двух лодок. Дополняли картину маленькие суденышки перевозчиков.
Братья ступили на широкий мост, который Жан назвал мостом Менял. По обеим сторонам проезжей его части стояли дома — как и на всех мостах того времени. Мост превосходно оправдывал свое название: все лавки здесь принадлежали менялам и ювелирам.
Франсуа вдруг вспомнил, что у него нет других денег, кроме тех, что дала ему Ариетта. Он не имел ничего против того, чтобы посетить сегодня вечером бордель, но только не с деньгами своей невесты… Франсуа приблизился к одному из прилавков. Жирный меняла встретил его подобострастной улыбкой.
— Чем могу служить, монсеньор?
Франсуа высыпал перед ним содержимое своего кошелька.
— Поменяйте мне это.
Увидев монеты, меняла поклонился.
— Это большая честь — услужить вам, монсеньор. Я даже передать вам не могу, как я почитаю англичан.
Франсуа хотел было ответить, но тут вмешался Туссен:
— Позвольте мне, господин мой.
Он приблизился к меняле вплотную и, грозно уставившись на него, произнес, нажимая на свой просторечный выговор:
— Монеты английские, это верно, но зато мы сами никакие не англичане. Того англичанина, у которого они были в кошельке, мы зарезали, выпотрошили, сварили и съели. Делай свое дело, да смотри, без обмана, не то и с тобой будет то же самое!
Весь дрожа, меняла схватил весы и принялся отсчитывать деньги, проклиная в душе смутные времена, когда не угадать наверняка, с кем имеешь дело. Взяв ливры парижской чеканки в обмен на английские фунты [31] , Франсуа ушел.
31
Ливр (livre), собственно, тоже значит фунт.