Дитя Всех святых. Перстень со львом
Шрифт:
Человек печально ухмыльнулся:
— Это уж точно, что вы не знаете Парижа, иначе догадались бы, кто я такой. Это одеяние носят все Три Сотни — триста слепых, для которых Людовик Святой велел построить приют, — как раз тот, что перед вами. Поезжайте все прямо и прямо: Париж там. Вы въедете в него через ворота Слепых.
Ворота Слепых! Ему, самому недавнему слепцу, предстояло въехать в Париж через ворота Слепых. Это был словно какой-то знак, переход от тени к свету, выход в новый, чудесный мир… Франсуа достал из кошелька золотую монету, подал ее слепому и пустил коня в галоп.
Париж действительно оказался совсем
Первое, что удивило его, была каменная мостовая. Тогда это встречалось крайне редко. Даже в Лондоне улицы были вымощены не целиком, а лишь в очень немногих местах — рядом с Савойскими палатами, например, или перед Вестминстерским дворцом. Второе, что поразило Франсуа, — это царившее повсюду необычайное оживление. По обеим сторонам улицы тянулись сплошные лавки, устроенные в нижнем этаже таким образом, что наружу откидывался горизонтальный ставень, который и служил прилавком.
Франсуа заметил человека с бочонком на плече и чаркой, повешенной на шею. Он что-то кричал на ходу, и по мере его приближения торговцы убирали товары с прилавков, поднимали ставни, а прохожие ускоряли шаг. Вскоре крик стал различим:
— А вот кому мальвазии! Бочонок из «Старой науки», десять денье пинта. Прошу угощаться!
Франсуа остановился рядом с крикуном, который наполнил свою чарку и протянул ему. Вино было золотистое и душистое. Пока Туссен в свою очередь утолял жажду, Франсуа спросил:
— Почему все лавки закрываются при вашем приближении?
— Я предлагаю свое вино поутру, когда люди из домов выходят, и вечером, перед самой ночной стражей. Служу вроде как часами. После меня один только вафельник проходит.
— Поскольку уже поздно, не могли бы вы сказать нам, где можно переночевать?
— А вот как раз в «Старой науке». Кормят там хорошо, комнаты удобные, да и конюшня есть для ваших лошадей. Отсюда идти все прямо — до Скобяной улицы. Увидите вывеску…
Разносчик вина пошел своей дорогой, а Франсуа с Туссеном — своей. С тех пор как торговцы подняли прилавки, улица сделалась шире. Франсуа с восхищением установил, что на ней смогли бы разъехаться две повозки. Тут им навстречу попался еще один крикун. Это был пожилой, седобородый человек с высокой корзиной на спине.
— Боже, кто хочет забыться? Беспамятка сгодится!
Вафельник, торговец вафельными трубочками, прозванными «беспамятками»… Франсуа не пробовал их уже целую вечность. Купив сластей себе и Туссену, он спросил, верно ли они идут к «Старой науке». Торговец сказал «да» и пошел дальше. Франсуа с Туссеном отмерили сотню-другую шагов, внимательно разглядывая вывески. Наконец, Туссен воскликнул:
— Вот она, господин мой!
И он ткнул пальцем в качающуюся на штыре вывеску с намалеванной на ней старухой, у которой в руках были пила и корзина.
— Не понимаю…
— Ну как же, господин мой! Старуха —
Франсуа улыбнулся и слез с коня, Туссен за ним. И тут начали звонить «ночную стражу» — сигнал к тушению огней. Все колокола Парижа зазвучали одновременно, равномерными ударами. Франсуа закрыл глаза… Когда он входил в Лондон, тоже звонили во все колокола, и он смог тогда благодаря этому определить размеры города. Но то, что он слышал сейчас, казалось просто невероятным: колокола перекликались на бесконечно большем расстоянии. Этим колокольным перезвоном Париж явил всю свою необъятность. Во сколько же раз он больше Лондона? В пять? В десять? В этой разноголосице Франсуа мог различить, наверное, не меньше сотни церквей, начиная с гула большого колокола, принадлежащего, без сомнения, собору Богоматери, и кончая дребезжащими колокольцами часовен. Франсуа продолжал держать глаза закрытыми. Теперь его изощренное ухо различало по звуку не только расстояние, но и высоту, и перед ним раскрывалась вся топография города — его холмы и пригорки… Колокола умолкли почти одновременно, кроме одного запоздавшего, далекого. Откуда он звонил? Из сельской местности или уже из Парижа? Наконец умолк и последний, и Туссен услышал голос своего хозяина, шепчущего с закрытыми глазами:
— Как красиво!
В следующее мгновение они толкнули дверь харчевни «Старая наука» и вошли. Тишину сменил неистовый гам, исходивший примерно от тридцати молодых человек, сидевших за одним длинным столом, сооруженным из множества столов поменьше, поставленных встык друг к другу. Их освещало пламя огромного камина, в котором на вертелах поджаривалась домашняя птица. Хозяин, толстый потный человек, переходил от одного своего гостя к другому и пытался увещевать их:
— Мессир, уже звонили ночную стражу. Надо бы вам идти…
Но каждый его обрывал:
— Умолкни и принеси лучше вина!
Франсуа заметил, что у всех молодых людей была на макушке тонзура, как у лиц духовного звания. Значит, это они и есть, знаменитые парижские студенты!
Их застолье было, по меньшей мере, оживленным: крики, ругань. Самым шумным казался высокий блондин, курчавый как барашек, стучавший кулаком по столу и вопивший, что с дофиновых советников надо бы шкуру содрать, а его самого бросить в подземелье собственного дворца…
Что же такое произошло, чтобы вызвать столь жестокие требования? Франсуа пришлось напомнить самому себе, что в течение нескольких месяцев, то есть, собственно, все время своего английского плена, он был начисто отрезан от событий местной политической жизни. Тут его, наконец, заметил трактирщик и заторопился навстречу.
Франсуа спросил две комнаты и ужин, а также стойло для лошадей.
Трактирщика, казалось, просьба об ужине глубоко огорчила.
— Из-за этих студентов у меня не осталось ни одного свободного места. Но может быть, мэтр Эрхард согласится разделить свой стол с вами?
В дальнем темном углу Франсуа заметил одиноко сидящего человека. У того были седоватые волосы и весьма почтенный вид. Выслушав трактирщика, незнакомец любезно обратился к Франсуа с сильным иностранным акцентом:
— Мэтр Эрхард будет счастлив потесниться. Сам-то я немец из Трира и на свою беду…— он кивнул на шумное застолье, — их профессор! А вы издалека?